старая рана, о которой забываешь, пока она не болит.
Он очень обрадовался, когда услыхал, что щелкнул замок входной двери. До того обрадовался, что даже не поверил своему счастью: кто-то приехал, и сейчас начнутся какие-нибудь семейные дела и тогда, как любит повторять Маргарита Ионовна, «и болеть-то некогда».
Он выглянул в переднюю: жена! Надя! Как раз то, что требуется, хотя у нее он никогда не искал спасения от деловых и общественных забот. Скорей наоборот — он оберегал свой дом от них.
— О! Оказывается, ты дома!?
— Дома, дома! Как это ты вырвалась?
— От Леньки нет писем?
— Нет. Напишет!
— Мама беспокоится. Я тоже ее утешаю: напишет.
— Это здорово, что ты приехала!
— Ох, подожди! — Она, смущенная и обеспокоенная его необычной радостью, на секунду прижалась к мужу и сейчас же оттолкнула его. — Подожди. Такая жара, даже ноги подгибаются. Дай-ка я отдышусь…
— Ну, дыши, дыши, — проговорил он, улыбаясь своей чуть виноватой улыбкой.
— Соскучился? — спросила она, заглядывая в его глаза. — Или что случилось?
— Ерунда. Переживем.
— Да что переживем-то?
— Все переживем.
Зная, что все равно ничего он не скажет, она прекратила расспросы. Оберегает от своих забот. К этому она привыкла, тем более что ничем она не обижена: ни словом, ни любовью. Обижена — смешно сказать — его заботой, непробиваемым молчанием.
Стоя под душем, она рассказывала:
— Совсем неожиданно все получилось. Пришла машина с продуктами, да все перепутали. Ну, я с этой же машиной в город. Думаю, хоть денек с тобой побуду. А на базе новый работник, он так все навертел, что и за два дня не разберешься. А ты как? Соскучился? Видишь, какой? — сказала она, поглаживая свой слегка вздутый живот, по которому, извиваясь, бежали светлые ручейки. — Четвертый уж месяц ему.
— А ты считаешь: «он»?
— Конечно!
— Трясешься на этих машинах…
Она смущенно засмеялась:
— Ничего нам с «ним» не сделается. Я, видишь, какая! Не смотри на меня так…
— Как?
— Ну, не знаю. Как плотник на бревно: стоит и высматривает: что там в середке и что бы такое из него вытесать?
— Выдумываешь ты все.
— Словно я чурка с глазами…
— Выдумщица ты. Вроде Леньки. Все с фантазиями.
Такая способность жены, ее ребячье необузданное воображение и, главное, умение обо всем хорошо рассказать всегда умиляли Андрея Фомича. Сам-то он начисто лишен всякого воображения.
— Ничего удивительного. Попробуй-ка с ребятишками с утра до ночи. К ним без фантазии лучше и не суйся. Дня не выдержишь. Дай-ка полотенце. О, господи, да почему ты чистое не возьмешь? Достань в шифоньере на второй полке. А у нас поесть что-нибудь найдется? Я ведь с утра…
Конечно, ничего дома не оказалось, потому что сам Андрей Фомич питался в столовой. Он принес ей чистое полотенце и, одевшись, ушел в магазин.
Она тем временем сварила молодой картошки, которую привезла с собой, накрыла на стол, и они сразу же, как только он пришел, принялись за еду. Она сидела на своем постоянном месте, спиной к окну, и Андрею Фомичу казалось, будто солнечный свет проникает сквозь ее розовое полное тело, как и тогда на Старом Заводе показалось. И крупные веснушки золотятся на плечах. Совсем как в «тот день». Это воспоминание о «том дне» вернуло его к мыслям о дне сегодняшнем, и он, нарушая свое твердое правило, неожиданно для себя спросил:
— Помнишь, весной ездили на Сылву?
— Ну, как же. — Она положила вилку. — А что?
— Чем я там отличился?
— Да ничего особенного и не было.
— Было. Старуху я обидел. Что я с ней?..
Удивленная тем, что он вспомнил какой-то ничтожный случай, встревоженная его непонятной тревогой, она поспешила успокоить мужа:
— Нашел же что вспоминать! Нанесло ее, эту старуху. Изурочила она тебя, что ли? Так не верю я в эти бабьи сказки и тебе не советую. Да ты что молчишь-то? Знаешь, как устала я от этой твоей молчанки? Что тебя мучит, что заботит, скажи. Я же все вижу, всегда вижу, а ты молчишь. Да и улыбаешься ты через силу. Расскажи мне все, легче станет, уверяю. Двоим-то всякий груз легче…
Он рассказал, и в самом деле стало легче, хотя он видел, что она, как и он сам, тоже не вполне поняла его вину и его тревогу.
— Господи! Делать там, в парткоме, им нечего. Государственный преступник! И Артем хорош! И повернулся у него язык? Да и старуха-то, видать, чистый яд. Нажаловалась. Обидели. Кто такую обидит, дня не проживет. Выброси все это из головы: ничего они с тобой не сделают.
«Не поняла, — думал Андрей Фомич, слушая горячую речь жены, утешающей его и в то же время защищающей его. От кого? Разве что только от самого себя. — Нет, ничего она не поняла. Оба мы чего-то не понимаем». Но ему стало легче только оттого, что рядом с ним есть родной, близкий человек и даже два человека, самых родных, и лицо его посветлело. Природа. Она везде, она рядом с ним, а не только в шуме леса, в многодумной тишине заката. Природа в самом человеке и еще в том, который зарожден им и ею и который продолжит его самого. И это будет вечно! А он поднял руку на природу и на ее хранительницу. Он на самого себя поднял руку!.. До чего все просто.
Подумав, что это ее слова успокоили мужа, Надя улыбнулась, а он, радуясь, что, кажется, он сам понял причину своих тревог, захотел и Наде все объяснить, успокоить ее.
— Ее звали Анфиса! — торжествующе сказал он. — Понимаешь? Старуху-то эту удивительную…
— Не все ли равно, как ее звали?..
Но теперь, когда для него что-то прояснилось, он снова замолчал. Потом как-нибудь и она поймет, а он и так наговорил много лишнего, намутил в своем спокойном доме, где всегда все было понятно и просто. Но она видела, что он не все еще сказал, какая-то мысль беспокоит его, может быть, та самая, которая весь этот месяц мучила его и ее, конечно.
— Вот и снова замолчал, — с досадой сказала Надя.
— А что? Я все сказал. Ты только не думай ничего худого. К этой старухе я съезжу. А хочешь вместе? А? Ты бы там все поняла. Я ведь рассказчик никакой. Как тогда меня Алла поняла? Вот уж чудо-то!
— Да что поняла-то?
— Все. Одна она тогда все поняла, а я и сейчас не знаю, понял я или еще нет…
— Первая любовь… — нехорошо усмехнулась Надя.
И он, думая, что это просто запоздалая и вполне основательная вспышка ревности, подошел к жене и положил руку на ее еще непросохшие волосы:
— Охота тебе вспоминать… Ложись-ка отдохни, а я тут все приберу. Глупости всякие… ты их отгоняй от себя.
Надя всхлипнула и, взяв его ладонь, прижалась к ней пылающей щекой. Господи, как хорошо за ним, за мужем! Замужем! Как за каменной стеной. Защитит и ничего не скажет. А может быть, так и лучше, и не надо мне ничего такого знать?
Лежа в постели, она слышала, как он осторожно передвигается по кухне, бережет ее покой. Надя никогда не забудет, что муж достался ей только после того, как его оттолкнула Алла. Подобрала осколки разбитой любви. Сколько ни склеивай, трещина все равно остается. А может быть, Андрей и женился-то на
