— Пусть будет портвейн. Я ведь теперь не могу ничего такого.
— А что, опять?
— Да, — сказала Надя и приложила ладонь к своему животу. — Четвертый месяц.
— Ничего еще не заметно. Андрей рад?
И, чтобы не показать подруге, как она счастлива именно оттого, что обрадовала мужа своей беременностью, она как можно равнодушнее повторила то же, что сказала вчера Андрею Фомичу:
— А ему что! Ходит вокруг меня, высматривает, что получится.
— Как скульптор, — подсказала Алла.
— Куда там! Ты уж придумаешь… Как плотник.
Скульптор! А я, значит, камень? Надя с сожалением посмотрела на подругу: ничего она не поняла. Нет, не камень я — живой человек, и без меня ничего не будет. Без моего желания, горячей крови, тревожного ожидания, творческой страсти, материнского терпения. Без моих беспокойных дум. И я тоже художник и творец будущего, а не только он. Ведь если он испытующе смотрит на меня, то я так же испытующе заглядываю в самое себя. Восторг творчества и муки творчества — все пополам, все на двоих. А как же иначе?
Этот взгляд сожаления смутил Аллу.
— А ты еще хуже придумала: плотник.
— Обе мы не то подумали. Ну и забудем. Ты мне много-то не наливай, я теперь могу только самую капельку и то потому, что случай такой вышел.
— Ну и выпьем за случай!
— Да ты еще ничего не знаешь. Я тебе ничего не успела рассказать.
Поставив рюмку, Алла приказала:
— А что случилось? Рассказывай все!
— Выпей сначала. Давай за твой день. — Надя выпила вино и подождала, пока и Алла выпьет. — Теперь я попробую все рассказать, хотя и сама еще не все понимаю. Андрей мне вчера напомнил про тебя.
— Вот как? Он помнит мой день рождения?
— По-моему, он все помнит. Нет, ты не думай, жаловаться мне не на что. Ничем я не обижена. У нас в доме — счастье. Понимаешь?
— Да. Хотя плохо знаю, что это такое.
Не обратив внимания на эту оговорку, потому что торопилась скорее все рассказать, Надя продолжала:
— А вот в чем дело: Андрей мой (сама того не желая, она подчеркнула это) всегда такой спокойный, ты это знаешь. Даже, когда на работе не все ладно, он и этой заботы в дом не несет. А если я и спрошу, только отмахнется: «Зачем тебе? Лишнее беспокойство только». Так я и привыкла — не спрашивать. Что мне надо, он и сам скажет. А не говорит, значит, оберегает. Вот так у нас все и шло…
«Да, — подумала Алла, — семейная история…» И в глазах ее появилось то презрительно- снисходительное выражение, с каким она всегда выслушивала излияния своих знакомых о семейном счастье или несчастье. Для нее, не имевшей — слава богу — ни того, ни другого, это было одно и то же. Но тут, кажется, случай исключительный.
— Все у нас в семье сдвинулось, — сказала Надя и развела в недоумении руками.
— Как это сдвинулось?
— Ну так. Все стояло на своих местах, а потом какая-то неизвестная сила все и сдвинула. Перемешала. Так, что ничего не разберешь, где что…
Теперь уж и Алла ничего не поняла.
— Давай-ка по порядку, — потребовала она.
Надя торопливо рассказала, что Андрея Фомича вызывали в партком и обвиняли в чем-то нехорошем, а в чем, неизвестно. Да, кажется, и сам Андрей Фомич еще не совсем разобрался. По крайней мере, ничего он толком не мог объяснить.
— Нет, ты слушай, слушай!.. — Надя наклонилась к подруге, и ее глаза расширились: — И тут он сказал такое, совсем уж для меня непонятное. Он сказал: «Одна Алла еще тогда все поняла, а я и сейчас не знаю, понял я или все еще ничего не понял». Эти его слова я в точности запомнила. Они меня, как громом… В чем дело? Скажи, что ты поняла тогда?
Сказав это, Надя стала похожей на девчонку, которая с чужих слов рассказывает запутанную страшную сказку. Алла положила руку на ее плечо.
— Что? Не знаю. Только от тебя, Надюша, никогда и ничего я не скрывала. Между нами все чисто, вот как на ладони.
— Это я знаю и ни в чем не сомневаюсь. А вот он-то почему вспомнил про тебя, когда его прижало? Может быть, никогда и не забывал, только не говорил, чтобы меня не расстраивать?
— Нет, — поспешила заверить Алла. — Совсем не то. — А сама подумала: «А может быть, как раз то самое?»
То самое, что она тогда оттолкнула и о чем старалась не вспоминать и почти совсем уж забыла, но вот взяли да и напомнили. Прошлое любит такие штучки: напомнить о себе неожиданно и в самое неподходящее время.
— Не знаю, что это я тогда поняла такое, что он за столько лет не позабыл?
— И еще вопрос, — растерянно проговорила Надя. — И тоже совсем непонятный. Как это он мне вдруг рассказал? Никогда ничем не беспокоил, а тут рассказал. Да и это ладно бы. Так он еще и совета попросил, как ему быть? У меня попросил помощи. Сам, значит, совсем отчаялся. Этого уж я не могла стерпеть. К тебе пришла. А ты и сама ничего не знаешь. Попали мы все в непонятное.
И в самом деле, Алла никак не могла припомнить, какие именно ее слова запали в память Андрею Фомичу и так прочно там обосновались, что даже пять лет семейной жизни не вытравили их. Сама-то она давно уж избавилась от всяких воспоминаний о первом своем девическом потрясении. Было за это время достаточно всякого: и увлечений, и событий, и разочарований…
Но в этот вечер ей суждено было встретиться еще с одним таким же, который ничего не забыл. Помнит даже то, о чем она и не подозревала.
Лежа на диване, который на ночь превращался в постель, она раскрыла «подарок», полученный от А. Ширяева. В комнате стоял зеленоватый полумрак. Не приносящий прохлады ветер надувал тюлевую штору у распахнутой балконной двери. Торшер в виде трех разноцветных тюльпанов, из которых сейчас горел только один зеленый, освещал ее руки, раскрывающие книжечку. Эпиграф?
«Лирика, — подумала она, — может быть, даже любование природой. Не похоже это на А. Ширяева. Вернее, на его предыдущие стихи».
Ее сомнения подтвердились: первое же стихотворение, которым открывался сборник, прозвучало, как исповедь и как призыв к бою.
