В коридоре раздались быстрые шаги, и не успел я подумать: не ко мне ли, дверь резко распахнулась, и в кабинет степенно вошел Петр Свиркин. Он был похож на человека, который знает что-то важное, и поэтому, Чувствуя свою значительность, не позволяет себе суетиться. Именно с таким видом Петр опустился на стул и закинул ногу на ногу.
— Николай Григорьевич, вам что-нибудь говорит имя Модильяни? — небрежно поинтересовался он.
О Модильяни я слышал, но многого мне это имя не говорило, поэтому я пожал плечами. Глаза Петра победно сверкнули, и он быстро затараторил, став похожим на того Петю Свиркина, которого я хорошо знал.
— Николай Григорьевич! Я вчера книжку прочитал, об этом самом Модильяни… Замечательный, оказывается, был художник. Он итальянец, но жил во Франции. Его работы никто не признавал. Из-за этого он и пил. А работы были прекрасные! Так и умер непризнанным, как там написано, на пороге славы. — Свиркин многозначительно замолчал. — Чувствуете аналогию с Ершовым?
Я снова пожал плечами, так как не до конца улавливал, аналогию, о которой говорил Петр, насколько мыв помнилось, Ершов совсем не злоупотреблял спиртными напитками. Свиркин торопливо продолжал.
— В день похорон парижские маршаны, это торговцы картинами, бросились покупать работы Модильяни. Эти мерзавцы скупили их за гроши и в чуланы попрятали, а когда всемирная слава вспыхнула и мода пошла на Модильяни, они их втридорога стали сбывать. Наверное, и этот Велянчиков такой же маршан. При жизни Ершова только один портрет и купил, а остальное все хотел по дешевке взять. Ершов не продал, так он у вдовы оптом скупил.
Хотя я и не знал подробностей жизни Модильяни, мысль о том, что Белянчиков погрел руки на смерти Ершова, у меня мелькала и раньше. Я сообщил Петру о возможной причастности грузчиков из овощного магазина к краже картины.
Свиркин встрепенулся:
— Точно! Во имя наживы такой человек, как Белянчиков, мог пойти на все! Я объясню. Выставка в разгаре, многие еще ругают Ершова за отрыв от реальности, но успех уже брезжит на горизонте, там же и слава. На пороге славы!.. Как звучит?! Короче, Белянчиков убивает Ершова и приобретает картины по дешевке, а потом делает на этом свой отвратительный бизнес!
Версия Петра была правдоподобна и заслуживала самого пристального внимания, но, как и всякая другая, нуждалась в проверке, об этом я и сказал ему.
Главный врач психиатрической больницы объяснял Роману:
— Хорошо, что вы “скорую” вызвали, все могло кончиться скверно. Сорняков — наш давнишний пациент. Сам он себя, как и многие больные, алкоголиком не считает: “Я могу пить, но могу и бросить!” Обычное заблуждение. Увы, рецидив. Говорят, подавал надежды, но так и ив состоялся, как художник. Алкоголь — враг таланта! — Главврач назидательно поднял вверх указательный палец.
— Это верно, — согласно пробасил Вязьмикин. — Значит, он уже бывал у вас?
— Причем неоднократно, — кивнул врач, — последний раз в прошлом году, если не изменяет память, в июне или июле.
— Нельзя ли уточнить?
Главный врач нажал кнопку переговорного устройства:
— Борис Сергеевич, будьте добры, принесите историю болезни Сорнякова. У меня товарищ из органов…
— Из каких? — раздалось из динамика.
— Что из каких? — не понял главврач.
— Из каких органов товарищ?
— Я вам потом объясню, Борис Сергеевич, — покосившись на Романа, ответил главный врач.
Вскоре, упругими шагами в кабинет вошел мужчина с веснушчатым лицом и крупным носом. На Вязьмикина из-под рыжеватых бровей озорно глянули зеленоватые глаза.
— Наш заведующий наркологическим отделением, — представил мужчину главврач, взяв из его рук историю болезни.
— Я уже осмотрел Феоктиста. Все, что положено, введено. Правда, он никак не хотел подставлять энное место для уколов, кричал, что может прожить и бее хвоста, — пояснил Борис Сергеевич и, увидев вопросительный взгляд Романа, добавил. — Он числит себя в аду либо, по крайней мере, в дружеской компании чертей.
— Вот уж действительно напился до чертиков, — прогудел Вязьмикин. — У него в мастерской даже портрет одного из этих друзей.
— Нашел! — воскликнул главный врач. — Сорняков находился у нас с шестнадцатого июня по шестнадцатое июля.
— А он не мог отлучаться из отделения? — спросил Роман.
Борис Сергеевич развел ухоженными, покрытыми веснушками руками:
— Вы нас обижаете…
В шумном вестибюле консерватории Роман поймал за руку пробегавшего мимо щуплого огненно- рыжего паренька с кларнетом под мышкой.
— Молодой человек, — пробасил он, — где я могу найти товарища Сенаторова?
Окинув острым взглядом большую фигуру Романа, студент выпалил:
— В пятнадцатой.
— Где это? — продолжая удерживать кларнетиста, спросил Вязьмикин.
Паренек оценивающе посмотрел на него и протараторил:
— На втором этаже, сразу налево, пятая дверь. Только вы его, пожалуйста, так не называйте, он обижается. Его фамилия Сенаторов-Данайский, — студент вырвался и понесся дальше.
Найдя пятнадцатую аудиторию, Роман постучал не сразу. Последняя нота “Соловья” Алябьева еще висела в воздухе, когда в дверь просунулась усатая физиономия оперуполномоченного:
— Извините, мне нужен товарищ Сенаторов-Данайский…
Пышная блондинка, немногим уступающая в росте Роману, смешливо фыркнула и, тут же погасив улыбку, робко спросила у сидящего за роялем вальяжного мужчины:
— Герман Тимофеевич, я могу идти?
Тот сверкнул глазами в сторону переминающегося с ноги на ногу Вязьмикина и, ласково взглянув на студентку, вяло повел рукой:
— Идите, Альбиночка, до завтра…
Роман проводил взглядом выпорхнувшую из аудитории певицу и недоумевающе посмотрел на Германа Тимофеевича. Тот с негодованием встряхнул длинными, зачесанными назад волосами.
— Моя фамилия Сенаторов! — подчеркнуто холодным тоном заявил он. — А с кем я имею честь разговаривать?
Роман, озадаченный столь странным приемом, представился и в нескольких словах обсказал цель своего прихода.
— Ершов?! Он мне жизнь испортил! Семью разрушил! — взмахнул руками и брызнул слюной Сенаторов. — Я так любил свою жену, так любил, — патетически заламывая руки, стал убеждать он. — А
