Перед станком стояла скамеечка с разложенной на ней одеждой: костюм мавра цвета граната — тот, что видели на балу во дворце Марчиалли, шляпа, бывшая на убийце в саду д'Алеманио… На полу — две свернутые в один рулон карты с незнакомыми очертаниями, они были прислонены к кучке каких-то коробочек.
Но наибольший интерес вызвала полка, укрепленная на стене. Я с первого взгляда узнал гравюры Босха. Их было десять, и стояли они на медных подставках. Я на ходу взял одну из них и сунул в карман. Она и поныне хранится у меня. На той же полке по размеру выстроились красные стрелки вроде той, что была выпущена в Сикстинской капелле. Совсем рядом лежало и приспособление для стрельбы: прямой пологий стержень, похожий на камыш, но потолще. Дунув в эту трубочку, можно было послать в цель смертельный снаряд. По следу на пыли, покрывавшей полку, легко было предположить, что рядом недавно лежала еще одна такая трубка.
Однако самое интересное было впереди.
Среди разнообразия безделушек, занимавших полку, — черепа неизвестного животного, к примеру, и семян, похожих на большие бобы, — мой взгляд остановился на матерчатом мешочке. Я достал из него три сложенных листа, перевязанных ленточкой, и древнюю карту, попорченную годами, в которой трудно было что-либо понять.
Зато листы были покрыты изящным и правильным почерком. Они были пронумерованы; другим почерком была дописана в углу фамилия автора. Она была мне знакома: Бартоломео Платина, первый префект Ватиканской библиотеки и бывший историограф пап.
Я много раз читал и перечитывал эти три странички, и сегодня, сорок лет спустя, воспроизвожу их так, будто прочитал вчера:
«Связка 7
Лист 11
Правда о заговоре в феврале 1468 года.
Эта новая глава предоставляет мне случай сделать несколько откровений.
Многое было сказано о событиях 1468 года, и многое говорилось обо мне лично. Меня посчитали одним из подстрекателей заговора, человеком с черной душой, страстно желавшим смерти Павла II.
Я расплатился за это. До сих пор я ощущаю на своих плечах холодную сырость застенков Сант- Анджело, а в своем теле боль от острых щипцов палача.
И тем не менее я невиновен, непричастен ко всем приписываемым мне мерзостям.
Хотя Сикст IV и признал меня впоследствии невинно пострадавшим, мне все же кажется важным осветить этот отрезок моей жизни и напомнить условия, в которых происходила та печальная история. Я не побоюсь назвать истинных виновников и описать совершавшиеся ими жестокости…
В ту эпоху, более чем в другое время, — я говорю о 1460-х годах, — в моду вошло почитание античности. Рим вновь находил свои корни и вытаскивал на свет прошлое, включая статуи, храмы, законы, древние обычаи… И все это возбуждало, очаровывало наши молодые умы.
Вместе с некоторыми из моих собратьев мы пришли к мысли о создании Римской академии, члены которой обязались жить, как во времена Республики, в эпоху, считаемую нами исполненной знаниями и истинной свободой. Каждый из нас взял себе латинское имя, мы исповедовали простоту нравов, независимость мысли и отказ от мирских благ.
Самым замечательным среди нас был, конечно же, Помпонио Лето, большой ученый, эрудит, зарабатывавший себе на жизнь преподаванием и чтением лекций в университете. Кажется, именно у него возникла идея проводить собрания академии подальше от городской суеты, в забытых всеми катакомбах, которые мы открыли заново.
С каждым днем расширялся круг наших слушателей, все больше молодых людей горели желанием следовать за нами.
Но, к несчастью, разрастаясь, Римская академия изменила своей первоначальной сущности.
Появились злоупотребления.
Некоторые из новых членов, прикрываясь нашей псевдоконспиративной деятельностью, на самом деле предавались наихудшим из пороков. В катакомбах случалось встречать больше проституток, нежели эрудитов… О женщины!.. Другие академики, иногда одни и те же, удовлетворяли в академии свою страсть к интригам: им уже мало было превозносить Республику или критиковать папу — они искали способ свергнуть его.
Вскоре ветер безумия овеял самые разумные головы. Для подготовки восстания и установления демократии организовалась директория. В нее входили наиболее молодые и наиболее экзальтированные: Витторио Капедиферро в первую очередь, а также Мартин д'Алеманио, Флоримондо Монтепиори, Пьетро Портезе, Джентиле Зара, Массимо Беллаторре и одна из самых распутных женщин по имени Джульетта.
Мы же, будучи постарше, — я имею в виду Помпонио Лето, Филиппо Буанакорци и себя самого, — всячески противились осуществлению этих безрассудных планов.
Но, увы, мы не смогли им помешать…
Члены директории действовали с таким пылом и убежденностью, что им удалось привлечь к своему делу пять десятков наших сторонников. Заговорщики намеревались в первый день поста выскочить из развалин, окружавших папский дворец, напасть на Павла II во время мессы и, свергнув его, провозгласить Республику.
Ни больше ни меньше!
Но, как и следовало ожидать, заговор получил огласку…
В феврале 1468 года обеспокоенный Павел II жестоко расправился с Римской академией.
Самые старшие из нас были признаны наиболее виновными и арестованы первыми. Директория же успела в последний раз собраться в катакомбах.
Не убежденные в бессмысленности своей затеи, они приписали провал предательству одного из своих. После короткого разбирательства предателем объявили Пьетро Портезе, самого умеренного из всей группы. Именно главный обвинитель, Капедиферро, вонзил меч в его сердце.
В продолжение драмы вдова безвинно пострадавшего Портезе покончила с собой, осиротив малыша Гаэтано, которому было в то время несколько месяцев от роду.
Так что истинными жертвами прискорбного предприятия стали эти три человека.
Я же, несмотря на все мои заверения в невиновности, был без суда и следствия на бесконечные недели заключен в ужасные папские застенки.
О своих страданиях я расскажу в следующей главе».
Надо признать, что сорок семь лет спустя «малыш Гаэтано» превратился в убийцу.
Вполне вероятно, что его должность в библиотеке помогла ему в один прекрасный день обнаружить записи Платина, из которых он узнал имена своих родителей и их палачей.
Что было известно ему об этих трагических судьбах? Этого мы не знаем. Зато мы теперь твердо уверены, что Гаэтано Портезе, принявший имя Гаэтано Форлари, решил мстить. С почти полувековым опозданием…
— Как ты пришел к убеждению, что это Гаэтано? — спросил меня присоединившийся к нам Бибьена.
— Говоря по чести, ваше преосвященство, в течение долгого времени я подозревал многих. Вплоть до утра, когда библиотеку Ватикана посетили немало людей. Я лишь исключил тех, кто не мог добраться до капеллы по каминной трубе. Такую долгую и трудоемкую подготовку способен был провести только один из служащих библиотеки. Ко всему прочему, наш убийца должен был быть высоким, если судить по размеру балахона; да и мне самому пришлось встать на цыпочки, чтобы заглянуть в часовню. Что до префекта — Ингирами слишком мал и толст и не попадал в эту категорию. Вот почему Гаэтано вызвал у меня наибольшее подозрение. Затем к этому добавились некоторые детали. Так, я просил его изучить материалы о подобных убийствах, разузнать о шрифте Цвайнхайма. Короче, я сам предоставил ему возможность оказать помощь в расследовании! Потом я вспомнил, что его не было в библиотеке во второй половине дня, когда был убит Мартин д'Алеманио. Ингирами же в тот день был на месте и, следовательно, не мог обедать с гравером, прежде чем прикончить того в его саду. Плюс ко всему мы искали человека грамотного и способного отрубить голову одним взмахом топора. Гаэтано — начитанный и сильный. Плюс ко всему то нападение на
