Наш народ, как и все народы, хочет жить, борется за свое выживание. Он не хочет исчезнуть, бесследно раствориться. У нас есть древняя культура, и мы обязаны беречь ее и развивать дальше. Вот вы говорите – долой иудаизм! Но при этом вы замахиваетесь на весь наш фундамент, требуете разрушить основу существования еврейского народа. Да, большинство нынешних хедеров – это убогие помещения с нищими меламедами. Но если бы вы перестали преследовать ивритскую культуру и язык иврит, то можно было бы вместо хедеров создать прекрасные современные школы.
Почему вы отказываетесь понимать эту очевидную истину? Почему вместо этого вы уничтожаете хедер, язык иврит, ивритскую культуру и, в конечном счете, наш народ? Власть нынче в ваших руках, дорогие товарищи, кто может вам противостоять? Но знайте… – Песах Кац повернулся к судьям. – Если сегодня вы подпишетесь под решением о закрытии хедера, то это станет подписью на смертном приговоре всему нашему народу. Пройдут годы, вы поймете свою ошибку и раскаетесь. Но будет уже поздно. Ваши имена будут заклеймены позором, печатью Каина! Потому что здесь, на этом суде, вы убиваете собственный народ! Убийцы!
Публика в зале взорвалась свистом, нестройным шумом, неразборчивыми выкриками. Аба Коган вскочил со своего места, яростно звеня колокольчиком. На его побагровевшем лице была написана ненависть.
– Сволочь! – выкрикнул он, метнув на Каца свирепый взгляд. – Этот ублюдок – сионист только что произнес откровенно контрреволюционную речь! Он нападает на партию, на ее евсекцию! Вы видите? Этот подонок ведет себя так, как будто он тут большой вождь! Но он не вождь, а гнусный сорняк, гнилая трава на обочине светлого пути в будущее. И Октябрьская революция выкорчует эту сионистскую гадость, уничтожит ее своей железной рукой!
Аба Коган, бывший глава местного Бунда, хорошо знает Песаха Каца. Не раз и не два сшибались они на собраниях и митингах, которых было предостаточно в дни хлипкой демократии, пришедшей в местечко одновременно с Февральской революцией. Но те дни ушли безвозвратно, сейчас у нас диктатура пролетариата. Таким гнилым националистам, как Песах Кац, никто уже не предоставляет свободной трибуны. Коган объявляет перерыв для вынесения приговора. Судьи уходят с серьезным видом, будто удаляются на совещание. Но какое, к черту, совещание, когда итоговый документ давно уже составлен лично главой евсекций и даже отпечатан его верной соратницей Маней? Судьям остается лишь подписать приговор.
И вот они снова на сцене, все трое. Судьи встают по обе стороны от Абы Когана – мужчина справа, женщина слева. Публика стоя слушает решение суда.
– В соответствии с четвертым параграфом Закона о школах для трудящихся, – торжественно объявляет Коган, – суд постановил: закрыть без промедления все религиозные воспитательные учреждения, именуемые «хедер», и перевести детей в народную школу с обучением на языке идиш.
После объявления приговора председатель суда Аба Коган выступает с речью. Она не содержит ничего нового, повторяя, в общем, выступление прокурора.
– Мы не уничтожаем еврейскую культуру, – говорит Коган. – Мы всего лишь отказываемся молиться на окаменелый иудаизм. Народ не должен жить сегодня так, как заповедано в древних сказках! А нынешние меламеды, раввины, буржуи, сионисты – разве могут они быть хранителями народа? Разве можно им верить? Зато мы, коммунисты – евреи и не евреи – берем на себя ответственность за развитие культуры всех народов, в том числе и еврейского. Это наша задача, и мы за это отвечаем! А если кто-нибудь вздумает нам помешать, то мы найдем способ укоротить ему руки!
Этой угрозой Аба Коган заканчивает выступление, делает кому-то знак, и в зале запевают Интернационал. Но погодите, что это? Послышалось, или… Нет-нет, вовсе не послышалось – кто-то вместо пролетарского гимна запел «Хатикву»! Ах, так это ведь Песах Кац! Вот ведь упрямый еврей! Неужели он настолько соскучился по подвалам ЧК?
Более того, в зале находятся глупцы, которые поддерживают своего товарища. Например, Миша Зильбер-Каспи – против своего обыкновения, он даже ни разу ни заикнулся – поет, ровно и четко выговаривая каждое слово. А к нему присоединяются все новые и новые голоса, и еще, и еще! Кто-то поет, не скрываясь, кто-то мычит тихо, не разжимая губ, чтобы не попасть на карандаш людей Ицика Сапира. Шоэль тоже пел таким способом, без слов, чувствуя на своем плече горячую ладонь Ханы.
Самой Хане в этот момент не до пения, ей очень плохо, хоть она и не говорит об этом мужу. Ведь на завтра назначена хупа, и невесте нельзя расслабляться. Но почему она вдруг так ужасно себя чувствует? Наверное, из-за духоты… Бедняжке невдомек, что инкубационный период болезни закончился, и теперь тиф открыто, не таясь, наступает на свою жертву. Голова Ханы раскалывается от невыносимой боли, и предчувствие чего-то нехорошего, какой-то большой угрозы, овладевает ею. Тревога жены передается Шоэлю:
– Что с тобой, Ханеле?
– Уйдем отсюда, Шеилка, здесь душно…
Они выходят на свежий воздух, в палисадник при клубе. Шоэль помогает Хане присесть на лавочку. Отчего так горячи ее пальцы, вцепившиеся в его руку? Прохладный ветерок ласкает щеки, гроздья ярких звезд повисли над местечком. Из клуба имени Розы Люксембург выходит публика. Медленно, один за другим, как безмолвные тени пророков, проходят старые бородатые евреи. Шумными стайками выпархивает молодежь; весело переговариваясь, парни и девушки растворяются в теплых сумерках.
Вот все затихло, опустел клуб. Хана лежит на скамейке, голова ее на коленях Шоэля. Он ласково гладит ее волосы и лицо. Ей немного полегчало. Хана прижимается горячей щекой к спасительной руке мужа и шепчет, шепчет ему нежные слова, переходящие в жаркий бред… На местечко спускается равнодушная ночь, по-хозяйски накрывая своим одеялом все – и любовь, и ненависть, и боль, и надежды.
Глава 27
Накопив сил в двухнедельной засаде, болезнь набросилась на Хану с удесятеренной яростью. Среди ночи девушка проснулась от сильного сердцебиения. В доме тихо, все спят. Спит и Шоэль, натянув на голову одеяло. Утром – хупа, но Хана чувствует ужасную тяжесть в голове, слабость и ломоту во всем теле. Теперь уже нет сомнений – она заболела! Поняв это, Хана испугалась: сейчас, перед хупой, нельзя поддаваться болезни, надо напрячь все силы и во что бы то ни стало дотянуть до церемонии, а там уже ничего не страшно… но пока… пока нужно обязательно поспать, хотя бы немного.
Хана старательно смыкает веки, но сон не приходит… считает до ста… – это так трудно… а сна так и нет. Она вяло, с усилием встает с кровати, едва держа голову. За окном, где-то на краю горизонта, уже забрезжило. Соседский петух хрипло кукарекнул и шумно захлопал крыльями. «Дотяну или нет?» – Хана подходит к зеркалу. Господи, что за вид! Хана приходит в ужас: волосы спутаны, глаза воспалены, лицо белее мела… Разве похожа эта Хана на ту, прежнюю, которую так любит Шоэль, родители и друзья?
Каждое движение дается ей с трудом; она заставляет себя взять расческу и коробочку с косметикой. Шоэль и хупа… это будет утром… надо постараться выглядеть красиво! Превозмогая чудовищную слабость, Хана подкрашивает губы и причесывается… ну вот, хоть какой-то вид навела, и то хорошо – молодец, девушка! Впрочем, это так сильно ее утомило… Хана возвращается в постель и, прижавшись к Шоэлю, проваливается в сон. Шоэль же крепко спит, не подозревая о ночных терзаниях жены. Этот чертов суд основательно помотал ему нервы, поэтому он заснул, едва успев положить голову на подушку.
Но вот наступает утро, Шоэль открывает глаза. «Господи, – вспоминает он. – Сегодня хупа, а я еще в постели!» Хане ле тоже проснулась. У нее нешуточный жар, но Хана твердо решила скрыть свое состояние. Ради хупы она стерпит все что угодно! С превеликим трудом она натягивает на себя нарядное платье – то самое, желтое в красный горошек, надевает янтарные бусы, не забывает и надушиться французскими духами.
Тем временем ничего не подозревающий Шоэль примеривает летнюю рубашку и нарядный галстук. Честно говоря, галстук его раздражает: кому нужны эти мелкобуржуазные премудрости? Но делать нечего – жених обязан выглядеть достойно. Ага… поди сойди за достойного жениха в таких брюках!… С этим и в самом деле скверно. Шоэль сует ноги в свои дырявые армейские галифе, обматывает ступни портянками, обувается в грубые солдатские ботинки. Ну вот. Кипа? – Ну уж нет: в синагогу он непременно войдет в своей видавшей виды буденовке.
Между тем Хану ждет приятный сюрприз: Мирьям, порывшись в старом сундуке, вытаскивает фейгину свадебную фату. Конечно, над ней пришлось немного поработать, где-то ушить, где-то пригладить… – но кого волнуют подобные мелочи? Важен результат: вот она, настоящая фата, от новой не отличишь! Встав с утра пораньше, Мирьям успела еще навести последний лоск, и, когда они вместе с Фейгой надевают фату на
