– …Девчата наши про тебя всем растрезвонили: прибыл, мол, новенький на завод. Красавчиком тебя называют!
– Это кто же? – рисуясь, спросил Андрей.
– Да Машукова! Опять же Зеленина, ну та, что была на диспуте, с косой.
– Помню, помню, – кивнул Рябинин.
– А я-то, как дура, краснею, думаю: не выдать бы! – прыснула Надежда.
– Так ты бы рассказала.
– С ума сошел! Издевками да сплетнями затюкают, а я как-никак член бюро!
– Получается, членам бюро и влюбиться нельзя? – с ехидством спросил Андрей.
Надежда стала пунцовой, опустила глаза:
– Не знаю я, Андрюша. Они такие смешливые… Сами втихушку по кустам с парнями шастают, а на собраниях, знаешь, какие суровые! Про устав да революционные ценности твердят.
– Тайна – так тайна. Договорились, – с легким сердцем согласился Рябинин и вновь наполнил бокалы.
– Андрюша, я пьяная буду.
– Ничуть. Винцо слабенькое, дамское. На фронте мы первач [33] шестидесятиградусный пили для силы духа.
– Вы – мужчины…
– А вы – наши боевые пролетарские подруги, девушки крепкие, верно? – словно для иллюстрации своих слов, он погладил Надежду по крутым бедрам.
Надежда залпом выпила вино, закусила конфеткой и кокетливо поглядела на Андрея:
– Нравлюсь я тебе, Андрюша?
– Нравишься, Наденька, – в тон ответил Рябинин и потянул ее к себе. Она послушно уселась теплым упругим задом на его колени. Андрей крепко обнял Надежду и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась, перебирала его волосы и тихонечко постанывала. Андрею становилось трудно сидеть – брюки казались тесными и горячими. Он подхватил Надежду на руки и перенес на диван. Она прикрыла глаза рукой. Андрей погасил свет и лег рядом. Он целовал ее губы, лицо и шею, боролся с затянутым узлом поясом и подвязками чулок. Наконец укрыл ее, обнаженную, одеялом и сбросил свою одежду.
От прикосновения его горячего тела Надежда застонала и изогнулась в объятиях. Безумное желание охватило Андрея, взвело его тело, как тугую пружину. Он повалил Надежду на спину.
– Миленький мой, хорошенький Андрюшенька, не так, давай, любименький мой, по-другому, я вот как хочу, – заговорила она быстрым шепотком, перевернулась, подобрала колени и подняла к его лицу ослепительный зад. Андрей с радостью согласился.
Надежда оказалась резвой и чувствительной особой. Прикрывая ладошкой рот, она то и дело вскрикивала, восхищая исходившего потом Андрея.
Наконец они устало повалились на диван, смеясь и обдувая жаркие лица друг друга.
– Прелестненький мой Андрюшечка, уж как мне хорошо с тобой, аж сердечко заходится, миленочек, – нежно целуя его плечи и грудь, ворковала Надежда.
Андрей вспомнил о предстоящей поездке на дачу, взглянул на Виракову: «Пустая рабоче-крестьянская лошадка, крепкозадая и грудастая. Ах, Полина – совсем другое дело!»
Он погладил Надежду по голове, мягко поднялся и нашел на столе будильник.
– Я, Надюша, поднимаюсь в половине восьмого.
– Отчего в такую рань? У тебя дела? – спросила она с капризной хрипотцой.
– Вроде того, – поскрипывая пружиной, отозвался Андрей. – Я утром пойду, а ты спи, не тревожься. Ключ оставишь в почтовом ящике.
У Старой заставы среди цветущих деревьев стоял просторный дом. В нем, будто в сказке, жили старик со старухой. Они, конечно же, были не очень древними, в добром здравии. Степан Сергеевич в прежние времена служил в суде, но было это так давно, что вряд ли кто-либо мог это вспомнить, кроме его старушки, Марьи Петровны. Жили старики одиноко – любимый сыночек погиб геройской смертью в 1915 году. Сожрала Алешеньку ненасытная война, не вернула даже мертвого тела.
За домом, в обширном саду, был флигель. Когда-то в нем жила прислуга, однако в новые времена на прислугу средств не хватало. Флигель сдавался двум постояльцам, молодым людям.
Первый был высок и тонок в кости, почти хрупок. Лицо его изящно выписала матушка-природа: породистое, бледное, с огромными темными глазами. Лет ему было не больше девятнадцати, но облик вызывал ощущение крайней усталости от жизни.
Второй постоялец представлял собой широко распространенный народный тип: среднего роста, темно- русый и светлоглазый, крепкий, с закаленным крестьянским телом.
Первого звали Аркадием, второго – Никитой. Никита был домовит: готовил еду, содержал дом и стирал белье. Аркадий спал до полудня и пропадал ночами. Разговаривали они редко, а если и случалось, беседа выходила натянутой и мучительной для обоих. В свободное время Никита рукодельничал, мастерил фигурки из дерева и глины, помогал хозяевам в саду. Аркадий на досуге предавался чтению. Читал он книги на иностранных языках, недоступные для Никиты. А сближало постояльцев наличие некоей скрытой силы, ощутимой посторонними даже при мимолетном знакомстве.
Поздним майским вечером, в пятницу, девятого числа у Аркадия и Никиты собрались гости – пятеро мужчин. Они не пили вина и не веселились, чинно сидели за освещенным керосиновой лампой столом и негромко беседовали. На дальнем конце стола помещался Аркадий, как всегда, нарочито безучастный ко всему. По правую руку от него расположился пожилой человек с аккуратной бородкой.
Многим горожанам эта личность была знакома – живая легенда воровского мира, Аполлон Григорьевич Шеин, когда-то – признанный авторитет-медвежатник [34] и лихой шнифер [35]. За славные достижения в деле взлома урки окрестили Шеина «Профессором», подчеркивая тем самым его высокий воровской уровень.
В 1917 году Шеин вернулся из последней отсидки и с тех пор считался «не у дел». Поговаривали, что хитрый Профессор наверняка успел перед арестом припрятать часть награбленного.
Накануне Октябрьской революции Шеин женился на столь же немолодой состоятельной вдове-мещанке. Жили они на посаде тихо, и, казалось, город забыл «громителя сейфов». Вспомнили о Профессоре большевики. После взятия власти они национализировали губернский банк, но служащие объявили саботаж и спрятали ключи от хранилищ. А новые хозяева крайне остро нуждались в наличности! Тут-то и помог медвежатник «на пенсии». Когда же Ленин провозгласил нэп, Шеина частенько приглашали к милым сердцу сейфам – чинить и давать консультации. И в банках города снова появлялась приземистая фигура в черной жилетке и сапогах с «бутылочными» голенищами. «Что было, то прошло», – говаривал Аполлон Григорьевич соседям. Однако старики, помнившие Профессора молодым, в глубине души не верили: «Горбатого могила исправит».
Справа от Профессора сидел Фрол, задумчивый и напряженный. Он тянул папиросу, по обыкновению, не вынимая ее изо рта.
Напротив Федьки восседал светловолосый крепыш двадцати с небольшим, кареглазый и бесшабашный на вид – Геня Степченко, в недалеком прошлом – залихватский пулеметчик в армии батьки Махно. Именно он был гостем Степана Митрофановича Звонцова и возницей Фрола в день встречи у театра.
Рядом со Степченко, подперев голову рукой, развалился высокий курчавый юноша с шальными глазами – Яшка Агранович, сын сапожника из еврейского предместья, личность веселая и гулящая, о которой в городе ходили весьма противоречивые слухи.
По левую Яшкину руку примостился Никита. Он хмуро и сосредоточенно катал хлебный шарик по столешнице.
Все, кроме Никиты, занятого своим катышком, смотрели на человека во главе стола. Ему не исполнилось и тридцати, но вид у него был серьезный и повелительный. Одет в дорогой костюм, каштановые волосы аккуратно уложены репейным маслом, под красиво изогнутыми бровями сверкали умные светло-карие глаза. Портил его нос – чуть вздернутый, с широкими чувствительными ноздрями. Этого человека с 1922 года разыскивала губернская «уголовка», ЧК, а затем и ОГПУ. Чужие знали его только по прозвищу, данному обывателями, – легендарный и таинственный, страшный и неуловимый Гимназист держал совет со своими
