– Ну, это очень просто. Во-первых, вы не поздоровались с жильцом, то есть со мной. Вы же видели, что я проснулся? Первый тюремный закон: формальная вежливость. Особенно для вновь прибывших! Только руки сами не протягивайте – вам подадут, если сочтут нужным. Сначала – хазар или просто старший жилец. Заметьте, уголовники (а они есть и здесь, в политизоляторе) зорко примечают все мелочи ритуала.
– А вы, простите, не «уголовный»? – Вопрос Веньку, как видно, волновал.
– Да как вам сказать… У меня довольно безобидная статья – хозяйственные нарушения.
– У меня-то – контрреволюционная деятельность, – Ковальчук опустил глаза.
– Групповая?
– Ага. Да там чего только не понаписали!
– Хм, уж как положено!
– А что еще выдает во мне новичка? – вернулся к первоначальной теме Венька.
– Затравленность, выбор койки… И потом, бывалый арестант сразу обустраивается. Вы же четвертый день не раскрываете свой мешок, вынимаете зубной порошок, умываетесь и прячете обратно. Для камеры на троих – непорядок!
– Прямо-таки дедукция! – усмехнулся Ковальчук.
– Обычная сметка, – вздохнул Сергей Андреевич.
Венька беспечно взлохматил волосы:
– Чего уж теперь… Придется учиться здесь жить…
– Правильно, – кивнул Татарников. – Такое настроение мне нравится больше. Старайтесь не думать о несправедливости обвинений, цинизме и жестокости следователей, бытовых неудобствах.
– Так легче, – согласился Ковальчук. – Сами-то вы тут частый гость?
– Именно здесь – нет. А вообще случалось.
В руки нашим властям достаточно попасться один раз. Потом – затаскают. Не любят расставаться с полюбившимися людьми. Вы тоже готовьтесь. Даже если ускользнете сейчас – завтра найдут повод посадить.
Он сделал Веньке предостерегающий знак:
– Тише! Надзиратель идет. За ночные дебаты можно легко карцер схлопотать.
– Как вы узнали? – укрываясь до подбородка одеялом, шепотом спросил Венька.
– Тс-с!
За дверью послышались тяжелые шаги надзирателя, обутого в грубые, подкованные сапоги. Когда он удалился, Татарников приподнялся и объяснил:
– В соседней камере сидят «уголовные». Очевидно, режутся в карты, поэтому выставили сторожевого. Он и стукнул в стену: «Шесть!»
– И вы услышали? – изумился Ковальчук.
– Одним ухом вас слушал, другим – что за стеной творится.
– А почему «шесть»?
– Раньше у царских надзирателей было шесть нашивок, отсюда и прозвание.
– Целая наука! – покрутил головой Венька.
– Дело наживное… Ладно, давай-ка спать, успеем еще наговориться.
Появление Веньки разнообразило жизнь Татарникова. Без малого две недели прошли в бесконечных пересказах собственных биографий и забавных историй, покуда не появился третий сокамерник.
Подтянутый, прилично одетый мужчина лет под пятьдесят, с элегантной бородкой и усиками сдержанно поздоровался и справился, где будет его место. Татарников кивнул на свободную койку и представился. В свою очередь назвался и Ковальчук.
– Да мы с вами знакомы, Сергей Андреич, – разбирая постельные принадлежности, сказал мужчина.
– Бог ты мой, господин Решетилов! – подскочил Татарников.
– Не признали? – улыбнулся доктор. – Не мудрено, вид у меня, право, не парадный.
– Как же вас сюда занесло? – покачал головой Сергей Андреевич.
– Вопрос, извиняюсь, риторический, – поморщился Решетилов. – Времена-то пошли непредсказуемые! «Жил юноша вечор – а нынче помер…» – как писал Пушкин.
– Понимаю, – вздохнул Татарников. – В контрреволюционеры записали?
– Ну, в контрреволюционеры пока не отважились, а вот пособничество – пытаются навесить.
Решетилов застелил постель, положил на полочку туалетный прибор и устало опустился на табурет.
– А вы как тут поживаете? Как обращение, питание? Не бьют? – с легкой грустью спросил он.
– Вы, доктор, наверное, в последний раз сидели при «чрезвычайке»? – снисходительно улыбнулся Татарников. – Нынче хоть времена тоже лихие, все ж того беспорядка нет. Кормят довольно сносно, два раза на дню; гуляем по полчаса; в баню выводят раз в неделю. До рукоприкладства вроде бы не доходит. По крайней мере, с нами, – он вопросительно посмотрел на Веньку.
Тот отрицательно помотал головой.
– Тогда мне очень повезло, – развел руками Решетилов. – Условия терпимые, компания подобралась приличная.
– Верно, – расхохотался Татарников, – компания дивная: студент-карбонарий, пособник и нэпман- взяткодатель! По-моему, прекрасный состав для дискуссионного клуба.
– Так вы студент? – с интересом спросил у Веньки доктор. – Какого, простите, факультета?
– Механического.
– Самого что ни на есть контрреволюционного в университете! – смеялся Татарников.
– В самом деле? – поверил Решетилов.
– Сергей Андреич шутит, – смутился Венька.
Доктор смерил его оценивающим взглядом и подавил вздох:
– У вас, молодой человек, теперь другие «университеты», привыкайте.
Ночью Решетилова повели на допрос. Вернулся он мрачным и подавленным. Татарников сразу заметил настроение доктора:
– Что-то серьезное, Александр Никанорович?
– Право… не знаю, стоит ли… – с трудом выдавил Решетилов, подходя к рукомойнику.
Он энергично умылся и присел на койку Татарникова.
– Не привык я к подобному обращению, – покосясь на спящего Веньку, прошептал доктор. – Тем паче, когда не чувствуешь своей вины.
– Вы расскажите, в чем дело, легче станет, – тоже шепотом ответил Татарников. – Заодно вместе и помозгуем, как выкручиваться.
– Да можно ли утруждать вас? – потупился Решетилов.
– Перестаньте! – строго сказал Сергей Андреевич. – Я хоть и немного сидел в тюрьмах, да все ж побольше вашего, опыт имею. Что там такое на допросе вышло? Напирают?
Доктор махнул рукой:
– Не то слово! Сам допрашивал. Поначалу все сетовал на то, что прежде искренне уважал меня, а вот теперь – переменился, м-да. Даже обиделся: государство, видите ли, ждет от нас, интеллигенции, поддержки, а мы – продолжаем палки в колеса вставлять. Черногоров считает, что я должен признать вину в пособничестве контрреволюционному заговору, написать чистосердечное признание, где обязан покаяться; но главное – мне надлежит поведать об этом пресловутом обеде и всех разговорах в мельчайших подробностях!
Татарников задумчиво почесал лоб:
– Ну, иначе вас, Александр Никанорович, не арестовали бы! Полпред хочет получить сведения из разных источников и связать вас и ваших друзей взаимными признаниями. Что ж, учитывая специфику ГПУ, – вполне логично.
– Однако есть один маленький нюанс, – предостерегающе поднял палец Решетилов. – Я не желаю признавать вины в не содеянном мною преступлении, соответственно, глупо писать и признание; пересказывать чекистам подробности нашей беседы я тоже не хочу, потому как считаю это недостойным порядочного человека. Уж простите, мне хорошо известны различия между исполнением гражданского долга
