Мятежный дом

Все повернули головы сначала к нему, а потом — туда, куда он показывал.

— Да-а, — только и сказал Холмберг, явно выразив тем самым общие эмоции. А потом быстрее всех рванул наверх, в свою рубку связи.

От края и до края неба во весь горизонт, как в видении Иоанна Оксонского, вставала огромная волна. Дик прежде не видел такой. Она поднималась настолько равномерно, что даже не сразу была заметна — и если бы не косой луч, брошенный заходящим солнцем сквозь толщу воды, её можно было бы вообще не разглядеть.

— Всем сохранять спокойствие! — прозвучал из динамика голос Холмберга. — Пристегнуться к леерам! У кого нет страховочных поясов — бегом под палубу! Задраить все люки! И повторяйте за мной: Отче наш… сущий на небесах…

Он ещё не успел закончить молитву, как на «Фаэтон» обрушился ветер, который волна гнала перед собой. А потом палуба накренилась и навега словно бы пошла вверх. Мимо пристегнутых к трапу Дика и Бадриса пронеслась незакрепленная бочка — и, никого не задев, канула в воду. Кто-то из гемов, пристегнувшихся у борта, закричал — он не удержался на ногах и теперь висел на страховке над сорокапятиградусным склоном палубы. Ветер исчез, навега выровнялась, небо наполнилось тишиной — а потом палуба с тем же креном пошла вниз, навстречу новой волне. От скольжения вниз снова родился ветар. Так странно было видеть эти волны в ясный день, так неестественно было беспомощное ожидание — опрокинут или нет? — в тишине, когда никто больше не решался и крикнуть, что Дик, стиснув пальцами трап, запел:

— По каким морям, благословенный,
Челнок твой носит по водам?

К его удивлению, Черпак, чуть ли не повисший на леерах у борта, подхватил:

Что за небо полнит твой парус,
Ты, ушедший искать иного моря?
Тяжела ли сеть твоя от рыбы,
Подгоняют ли добрые ветры,
Не обманут ли ты позвавшим
На иную, на бoльшую ловлю?

Короткое мгновение тошноты — когда в нижней точке между волнами словно сдвинулся центр тяжести — надсадные вопли стыковочных узлов на пределе возможной нагрузки, жуткое зрелище носа и кормы, готовых свернуться в трубочку, накрывая всех железом — и новый тяжеловесный, медленный взлёт…

— Челнок мой для вод таких не создан,
Как щепку, его швыряют волны,
То возносят до самого неба,
То бьют и почти разбивают.

— Это в точку! — заорал на верхней палубе Холмберг. — Если нас сейчас не опрокинет, слова мне запишешь!

Следующий разрыв между спуском и взлётом был не таким ужасающим, как в первый раз, когда казалось, что навега переломится в хребте. Волны делались положе и расстояние между ними было больше.

Гемы пели теперь все, и ветер, рожденный волнами, нёс их высокие голоса от носа к корме.

Улов мой прекрасен, прекрасен:
То раковину подарит море,
То тину морскую и пену,
То и вправду — серебро живое,
Живое серебро, тяжесть рыбью,
Прорывающую слабые сети.

— Краб! — закричал Лапидот, — Давай нам снежный краб, море! Давай много!

— А плачешь ли ты, благословенный —
По ночам хотя бы, украдкой, —
Разрывается ли надвое сердце
Об оставленном береге зеленом?
— Да, я плачу о береге зеленом
И о всех берегах на свете,
И о том, что нельзя человеку
И в море уйти, и оставаться.
И оставшийся плачет, и ушедший,
И ветер их слез не осушит.

На пятой волне было уже совсем не страшно, а только весело. Все понимали, что навега уже не рискует перевернуться. Все, кто знал слова — пели, кто слов не знал — били ботинками в палубу, отстукивая ритм.

— Одинок и бел, благословенный,
Ты как птица морская на камне.
Скажи, пожалеть тебе случалось,
Что однажды послушался зова?
— Никогда, ни единого мига,
Ни в бурю, ни в месяцы безрыбья!
Всякий берег однажды преходит,
Только море пребывает вечно.

Пресловутая седьмая волна оказалась ласковой по-сестрински. Бадрис отстегнулся и взбежал по трапу на верхнюю палубу. Дик, ослабев от страха и восторга, просто сел на ступени.

— Никому не отстегиваться, пока волна не пройдёт! — крикнул сверху Торвальд.

— Уох-хоу! — Холмберг отчего-то засмеялся. — Я поймал сигнал бедствия, господа! Знаете, что случилось?

— Шиман второпях перегрузил носовую секцию, — полным отвращения голосом сказал Торвальд. — И