— Ты еще «Тита Андроника» предложи, — поддержал Холмберг. — Нет, даже если мы изгадим комедию, народ посмеётся, а это уже полдела. Но изгадить хорошую трагедию…
— Тогда «Укрощение строптивой»? — старпом сдавался не так легко, как в мечном поединке.
— Хельга будет просто в восторге, — в сарказме Торвальда можно было вымачивать мясо кракена.
— Нет, я за «Двенадцатую ночь», — Холмберг даже поднял руку. — Из Вальне, к примеру, выйдет шикарный Мальволио.
— Вальне мы арканом не вытащим на сцену. И у нас даже ещё нет согласия тех, кого мы тут выдвинули на роли.
— Моё — есть, — сказал Крайнер. — Но я предпочел бы играть Марию. Если Себастьян окажется на полторы головы ниже меня — будет не дренгскапр.
— Так ведь комедия, — пожал плечами Холмберг. — Капитан, а чего это вы скромничаете? Роль герцога Орсино написана прямо для вас.
— Я возьму ту роль, на которую мы не найдем человека, — сказал Торвальд.
— Себастьян с Виолой из тебя все равно не выйдут. У тебя слишком мужественный баритон.
— Это верно, — Торвальд набрал нужный код внутренней связи. — Матрос Огаи, подойдите в рубку.
Дик появился через несколько минут — с закатанными до локтя рукавами и в странных пятнах на одежде: господин Бадрис, не желая предаваться праздности, препарировал чужого бота, а Дик при этом помогал.
— Вызывали, сэр?
— Ты нам смертельно нужен, — сказал Стейн. — Выручай. Кроме тебя некому.
— А что нужно сделать, сэр?
— Сыграть в пьесе Шекспира.
— Шекспира? — юноша пристально глянул старпому в глаза: не насмешничают ли над ним. — Но это… это… просто здорово!
— Ты знаком с Шекспиром?
— Да, сэр. Миледи давала мне книгу. Ничего прекрасней я в жизни не читал — кроме «Синхагакурэ», конечно, и блаженного Иоанна Оксонского, и…
— Понятно, — оборвал его Стейн. — А пьеса «Двенадцатая ночь» тебе знакома?
— Нет, сэр. Но раз ее написал Шекспир — значит, она хорошая.
— Изумительно, — улыбнулся Торвальд. — Там есть роль прямо для тебя, Ран. Очень сложная. Как сказал Стейн — кроме тебя, не справится никто.
— Я слушаю, сэр.
— Нужно сыграть близнецов. Брата и сестру. Они не появляются на сцене одновременно, так что раздваиваться тебе не придется. Да ты сядь, это разговор не на пять минут.
— Сыграть брата и сестру? — Дик опустился в кресло. — Женщину?
— Добро пожаловать в клуб, — Крайнер игриво помахал рукой. — Я тоже буду играть женщину.
Это он сделал зря, подумал Торвальд, увидев, как закостенели плечи паренька.
— Во времена Шекспира, — сказал он. — Все женские роли играли мужчины. А у нас на корабле женщин просто нет. Спасай.
— Брата, брата тоже нужно сыграть, — торопливо напомнил Холмберг. — Он славный малый. Ты сам иногда так себя ведешь.
— А сестра большую часть времени притворяется мальчиком, — добавил Торвальд. — И тебя никто не переоденет в женское платье — на двести морских миль вокруг ни единого платья просто нет.
— Это факт, — подтвердил Стейн. — Даже на «Юрате» дамы носят те же рабочие робы, что и мы. Хотя по иронии судьбы «роба» значит именно «платье».
— И ваш синдэнский хабит все равно похож на женскую юбку, — брякнул Холмберг.
— Я не в Синдэне! — огрызнулся Дик.
— Извини, — Торвальд выставил перед собой руки. — Но кроме тебя, и правда некому.
— Ладно, — вздохнул Дик. — Давайте пьесу.
Пока он читал первую страницу, все напряженно ждали.
— «Представь меня как евнуха ему…» А что такое евнух?
— М-м… в давние времена, — начал объяснять Торвальд, — чтобы дольше сохранить красоту и детский голос мальчиков, им иногда отрезали…
— Понял, это здесь называют «кургар», — Дик сжал губы почти до белизны. — Ладно, посмотрим, что там дальше.
Он почитал еще и вздохнул с несколько более смягченным выражением лица.
— Мне это совсем не нравится, сэр, но раз так надо, я сделаю.
Когда он вернулся и объяснил господину Бадрису, зачем его вызывали, эколог неожданно оживился и набрал код рубки.
— Господин Нордстрем, я тут услышал, что вы намерены развлечься постановкой «Двенадцатой ночи»… Так я хочу спросить: вакантна ли все еще роль дядюшки Тоби?
Однако первая же репетиция в пустой столовой показала, что не так все просто. Дик добросовестно выучил текст, но произносил его с таким видом, что Стейн, взявшийся за режиссуру, готов был биться головой в переборку:
— Эта Виола сейчас зарежет любого, кто попробует улыбнуться! Мы ставим комедию, Ран. Ко-ме-ди-ю! Люди будут смеяться. И что, ты каждый раз будешь столбенеть?
— Извините, сэр. Я, наверное, плохой актер.
— Это дело наживное, — не сдавался Стейн. — Нужно только работать. Как можно больше!
— У нас всего-то две недели, — напомнил Торвальд.
— И за эти две недели нужно выложиться как следует! Ран, давай, напрягись — у нас ведь нет близнецов, кроме тебя!
— Он и так напряжен сверх всякой меры, — пробормотал Бадрис.
Дика вдруг осенило. Он понял, как избавиться от этого унижения.
— Но у нас есть близнецы!
— А ведь верно, — Бадрис приподнял брови. — Тридцать шесть человек…
— Гемы? — сообразил Торвальд. — Хмм, а почему нет.
— Ох, сомневаюсь я, что гемы смогут изобразить нам Себастьяна и Виолу, — качнул головой Стейн.
— Не попробуем — не узнаем. Ран, приведи сюда трех-четырех самых молодых и сообразительных.
Дик привел Черпака, Клёпку, Гамбу, Твердого и Умника. Торвальд начал объяснять задачу.
— То, что мы делаем — это игра, где каждый представляет какого-нибудь героя давней истории. История — про парня и девушку, брата и сестру, которые попали в кораблекрушение. Каждый думал, что другой погиб, но на самом деле выжили оба. Они попадают в одну страну, где не знают никого, и там все постоянно ошибаются, принимая одного за другого. Это очень смешно, поэтому истории зовется комедией. Нам нужен кто-нибудь, чтобы сыграть этих парня и девушку.
— Но мы никогда не занимались этим, сударь, — Умник с перепугу чуть не упал в ноги Торвальду. — Мы не можем обманывать людей!
— Это не обман, — начал объяснять Дик. — Обманом это было бы, если бы мы и вправду пытались сойти за других людей. Но на самом деле все всё знают, а стало быть — это искусство, а не обман. Послушай:
Союз нерасторгаемой любви,
Отмеченный соединеньем рук,
Запечатленный поцелуем уст
И спаянный обменом ваших колец;
Причем обряд святого договора
Свидетельством моим скреплен как должно.
— разве люди так разговаривают? Это стихи.
Гемы переглянулись.
— Мы должны будем говорить стихи? — Гамба выглядел не просто озадаченным — напуганным.
