местом.
— Но господин Вальне сказал, — Черпак был молоденьким гемом, чуть ли не моложе Дика, — что те, кто делают хомо… обязательно попадут в плохое место.
Дик подавился воздухом.
Хомо — так они называли свои отношения. Ласки, объятия и… все остальное.
«Ну, по крайней мере Вальне избавил тебя от необходимости говорить им это».
— Заткнись, — сказал Дик. — Черпак, я не тебе. Господин Вальне, он… не так много знает про эти дела, как сам думает. Гораздо меньше, чем любой из нас.
«Меньше, чем ты — уж это точно».
Стараясь не обращать внимание на внутреннюю сволочь, сжав пальцы до хруста, Дик продолжал:
— Мы ведь все любим женщин, верно?
— О, да! — Черпак зажмурился и улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. — Женщины, они… они как сахар, только лучше!
Некоторые гемы постарше засмеялись. Дик тоже улыбнулся.
— Да, они как сахар, и даже лучше. Но когда их нет… и заняться нечем… и особенно когда холодно и одиноко… вы делаете это друг с другом, так?
Гемы закивали.
— Это неправильно, — подвел черту Дик. — Бог создал мужчину и женщину для того, чтобы они были вместе. Я не знаю, правда не знаю, почему некоторым немодифицированным людям хочется делать хомо…
— Может, им тоже приятно? — предположил кто-то.
— Да, — юноша надеялся, что гемы не заметят, как его прошибает пот. — Это бывает приятно. Почти всегда… есть способы… сделать это приятным. Но не все, что приятно — можно. И не все, что можно сделать приятным, стоит делать… Мужчина не должен быть с мужчиной, так говорит Бог. Он и не со всякой женщиной может быть. В этом адмирал Вальне не ошибся.
— Значит, мы попадем в плохое место? — прошептал Умник.
— Ничего не значит! Господин Вальне, конечно, образованный человек. Он прочитал столько книг, что куда мне до него. Но он не был там, где я и где вы. На самом дне. Где это удовольствие — единственное, что есть… если нет Бога.
Он не мог больше. Откинулся на спину и закрыл глаза.
— Тэнконин-сама! — Черпак потряс его за плечо. — Вам плохо?
— Я в порядке… Послушайте, поймите… люди, которые хотели сделать вас животными… у них есть всё. Я тут почитал кое-что из их истории… из их учения, если можно назвать это учением… Пока живешь — наслаждайся, говорят они. Веселись, пой песни, пей вино… Смотри, как дитя держит твою руку… Но вам-то они этого ничего не оставили. Вам даже любить запрещено: раз — и кого-то продали, и разлучили с ребенком. Этот перепихон — все, что вам оставили. Чтобы говорить самим себе — смотрите, это животные, они трахаются как животные… Мы, люди… делаем не все, что нам хочется. Сдерживать себя — это и значит быть человеком.
Когда ему не хватало слов, он без колебаний вставлял в речь то, что подобрал в Муравейнике, и они понимали.
— У вас лицо дергается.
— А ты не смотри.
Говорить об этом было все равно что… в Муравейнике сказал бы — «жрать собственное дерьмо», но Дик предпочитал не говорить и даже не думать о том, чего ему не приходилось переживать. Глотать собственную кровь — вот, на что это было похоже.
— Вальне может говорить что угодно, — продолжал он. — Но он никогда не будет знать о вас то, что знает о вас Бог. Чем вы слушали Евангелие? Разве вы не поняли, что Он прощает грехи? А у вас и не грехи пока что… бустерная мука, а не грехи. Пока вы не знали сами толком, что вы делаете… и кем это делает вас… это одно. А вот, например, убить кого-то… спровадить с этого света до конца времен, чтоб духу его не было — и не раскаиваться… а потом ещё и ещё… вы уж поверьте мне…
Дверь открылась.
— Малый, — позвал Стейн. — А ты не хочешь пойти и показать эйеш?
— Не хочу, — сказал Дик. — Но пойду и покажу.
Он поднялся с койки, посмотрел в глаза Черпаку и закончил:
— …Это совсем другое.
С каждым днем становилось холодней — южные ветры и течения взяли верх. Солнца ходили по небу рука об руку, и хотя дни становились длиннее ночей, и утреннюю смену теперь начинали при свете Анат, каждый ощущал дыхание зимы. «Фаэтон» входил в нее как звездолет в локальное пространство давно обжитой системы: сначала только ветры и случайные льды, словно отзвуки чьих-то переговоров да эхо ансибль-пакетов, потом, как сигнатуры чужих кораблей — айсберги и снежные тролли на льдинах, а дальше иней на леерах становится постоянным как инфообмен между планетой и ее станциями…
Даже цвет моря изменился — оно больше не отливало пурпуром и зеленью, в нем появился оттенок воронёной стали.
Небеса, напротив, налились глубокой синевой, а солнца и видимые днем звезды казались пробоинами в иной мир, полный слепящего света. Пятно Ядра, самое яркое светило в этих широтах, днем сочилось через лазурь, а ночью сияло на полнеба и полморя, делая само понятие ночи очень относительным.
Береговая линия теперь присутствовала на локаторе непрерывно. Команда «Фаэтона» выходила на лов, но не особо напрягалась, в любой момент ожидая грабежа. Дик подозревал, что они ловили бы еще меньше, если бы не стыд перед гемами, которые просто не умели плохо работать, несмотря на то, что являлись жертвами непрестанного грабежа.
Гораздо больше сил навегарес тратили на подготовку к Рождеству.
Совместное празднование Рождества командами трех кораблей было делом новым. Марио прихвастнул по радио, что на «Юрате» готовят нечто особенное, но не сказал, что именно. Экипаж «Фаэтона» решил, что как бы там ни извратились на «Юрате», а нужно их переплюнуть. Но как? Ни фокусников, ни искусных музыкантов на «Фаэтоне» не оказалось. По части песен и танцев на «Юрате» имелись куда лучшие мастера — не говоря уже о том, что там в экипаже были женщины. Конечно, старинные, еще протестантских времен псалмы хороши и в исполнении мужского хора — особенно после третьей рюмки «швайнехунда». Снежные тролли разбегаются во все стороны.
Но экипаж «Фафнира» мужским хром было не удивить: в тамошней команде ходили ребята с Джорджии-на-Джуно, и они умели разложить любую песню на столько голосов, сколько человек в команде, а было их двадцать восемь. Так что нужно было поискать что-то еще.
Возможно, искали бы долго, если бы во время очередного мозгового штурма Холмберг не брякнул, что явно не рожден под созвездием Гальярды. Торвальд посмотрел на него как на пророка и назвал гением. Патрон комедий Шекспира не покидал его каюты. Через полчаса, когда все присутствующие просмотрели текст, решение было принято.
Оставалась лишь одна загвоздка. Верней, три.
Три женские роли.
— Ну, Марию я могу взять на себя, — сказал Крайнер, подкрутив локон цвета ясеневой стружки. — И, кажется, у нас есть Себастьян и Виола в одном лице. Но где взять Оливию?
— Я как раз думал, что из тебя получилась бы Виола, — возразил Торвальд. — Насчет Себастьяна и Виолы я согласен. А Марию мог бы сыграть… например, Стейн.
— Бриться отказываюсь, — возразил старпом. — Берите Петера или Линда — они бреются. А я организатор по свое природе. Я режиссёр.
— Линд деревянный, — поморщился Крайнер. — А Мария — комический персонаж. Линд все испортит.
— Слушайте, а может, поставим «Генриха Пятого?» — Стейн пролистал заголовки. — Там всего две женские роли: Екатерина и Алиса.
— «Гериха Пятого»? На Рождество? — Торвальд слегка поморщился.
