Ромул же Августул, обрушившись на берег жёлтого и нехорошо пахнущего Тибра, распался на Ромула, авгуров, стулья, систолу, фистулу, гусей, авгит, авгитит, авгелит и множество других культурных ценностей. Вокруг уже собирались простодушные квириты. Так начался Рим.
Таким образом, мы ничего не знаем о Великой Этрурии, Вечной Вейянской Империи, зато много чего — об империи Римской. И это очень жаль, поскольку этруски произошли от древних русских, а римляне — от древних укров, чему есть убедительное доказательство в лице «Энеиды» Котляревского.
А виной всему — Urbis Dei Теодориха Амала. И ничего смешного тут нет.
Высшая справедливость, однако, состоит в том, что нынче Теодорих находится как раз в той точке пространства, куда не более чем через 562 года прибудет его друг Одоакр.
Рой Аксенов
Пресные воды
…у меня зародилось странное желание последовать за ними и тоже вести порочный образ жизни.
На станции Старое Место, в трех милях от железной дороги, жил, разумеется, сказочник. В каменном доме, у реки, над обрывистым берегом, устроенным так, чтобы снизу текли волнующиеся воды, а сверху — переменчивые облака.
Сказочник давно уже был в творческом отпуске: творчество отпустило его, и тщетно ждало возвращения.
(В конце концов сказочник к творчеству вернулся — но то был другой сказочник, не имеющий никакого отношения к обитателю Старого Места. Что у них там дальше происходило — неизвестно, неинтересно, да и сами они — другой сказочник и творчество — лучше о том расскажут.)
Сказочник из Старого Места жил, меж тем, в своем Шато- Гри и строил погребальную лодку, — легкую плоскодонку без руля и ветрил, украшенную надписью из ногтей и седых волос: de te fabula narratur. Такое занятие его обусловлено было не мрачным взглядом на жизнь, и не чувством близящейся смерти. Просто уйдя в творческий отпуск, сказочник понял, что всякое дело рук человеческих — построение лодки, которая унесет мертвеца в море; и предался этому занятию в самой чистой и совершенной его форме, без околичностей, покровов и оговорок.
Дело продвигалось медленно, но оттого лишь, что торопиться было некуда, а в единственном занятии любая поспешность вредна. Да и страшно было бы закончить лодку ранее, чем за день до собственной смерти (но об этом сказочник никогда не думал, и тем более — не говорил о подобных вещах со своею кошкою).
Годы, конечно, шли. В дощатом сарае близ реки возник сначала скелет погребальной лодки, затем оброс плотью и кожею, и как происходило это — корабел- сказочник старел, и терял свои кожу и плоть, словно передавая их собственному творению. Кошка ослепла, облезла, много кашляла и отправилась по исполнению срока в последнее путешествие по реке.
Вскоре после того лодка была закончена. Сказочник спустил ее на воду, и понял, что завтра же умрет.
Ладно. Разумеется, я вас обманул. Эта сказка — не о сказочнике, не о Старом Месте, не о волшебной, совсем эпизодической кошке, и не о Шато-Гри над высоким берегом. И даже, страшно сказать, не о творчестве, к которому вернулся другой сказочник.
Эта сказка — о жуке-древоточце, что жил в погребальной лодке.
Жук-древоточец в погребальной лодке, кажется, родился. Быть может, родители переехали туда вместе с ним, когда он был совсем еще маленький; но нынче они мертвы, и спросить больше не у кого. А сам жук помнил себя только в лодке, и представление о себе имел, как о малой, но неотъемлемой и значительной части этого мира. Дни его проходили неспешно, наполненные естественным смыслом. Он много ел, поскольку это необходимо для жизни, гулял по темным коридорам своего обиталища и думал иногда.
Рассказывать тут было бы особенно и не о чем, ведь большинство древоточцев примерно так и исполняют свою жизнь, отнюдь не переполненную неждаными событиями; так и мой жук мог бы тихо скончаться и сгнить, никак не затронув этой истории.
Но сказочник, deus ex, закончил свою работу раньше, чем умер жук, и лодка была спущена на воду.
Древоточец, находясь внутри событий, не мог, конечно, понять происходящего, он знал лишь, что все рушится; его мир, доселе утвержденный на земле, вместо привычных вибраций и звуков от сверл, пил и молотков наполнился какими-то тошнотворными колыханиями и плеском. Древоточец понял, что пришли последние дни, и вместо тихой жучьей смерти ему уготована божественная (и божественно страшная) гибель. Он не мог себе представить, как это произойдет, поскольку сие лежало за пределами его возможных ощущений. Он просто знал, что так будет.
В отчаянии однова живем, жук попытался взять от жизни все: он жрал, словно умалишенный, поскольку больше ему от жизни брать было нечего; и как-то так вышло, что к полуночи того же страшного дня, погребальная лодка сказочника пришла в совсем плачевное состояние. Сказочник, действительно, умер бы поутру от разрыва сердца, увидь он свою драгоценную лодку руиной, дырявым корытом. Но древоточец никак не мог остановиться, и в конце концов перегрыз швартов.
Лодка медленно отошла от берега.
Я не знаю, что дальше случилось с жуком. Отсюда трудно разглядеть, что происходит с такой мелкотой на середине реки.
Конечно, он умер.
Так что… Ну, разумеется. Разумеется, я вас снова обманул. Эта сказка — не о жуке-древоточце, не о еде и не о перегрызенной веревке.
Она — о лодке и о реке.
Совсем короткая.
До рассвета лодка прошла рекой, миновав два разлива, семь лесов и мост, и когда зеленое солнце вставало на западе, лодка уже пробиралась мелкими протоками дельты, все медленней и медленней, все с большей нерешительностью устремляясь к шуму волн.
Я знаю прекрасно, что сказка — ложь, но мне почему-то хочется сказать вам правду. Лодка не достигла своей цели. Она тихо затонула на последнем пределе болотистых рукавов, ровно там, где они соединяются с морем.
