его профессиональные риски. Ноблесс, так сказать и оближь.
Носоглоточный отодвинул кресло и мимоходом заметил:
— Кстати, там, в пределах прямой видимости — Сфинкс.
— Какой-такой Сфинкс?
— Обыкновенный. Ну, тот, который утром ходит на двух ногах, вечером — на трёх, а ночью на четырёх.
— И чё? — спросили все на перебой.
— А ничё. Загадки будет загадывать, — ответил за всех начитанный Кондратий Рылеев. — Неправильно ответите, сожрёт, правильно — тоже сожрёт. Но накормит перед смертью.
— Это нам подходит, — ответил за всех капитан. — Помереть, так мы все помрём, рано или поздно. А есть хочется сейчас. Рулите к берегу.
Сфинкс лежал у костра. У него был перебит нос, да и одет он был довольно странно — на Сфинксе была меховая кацавейка, очень похожая на те, что одевают на своих болонок старушки среднего достатка. Кацавейка была прожжена в нескольких местах и выглядела засаленной и грязной. Вокруг него царило мычание и блеяние — местный Сфинкс был пастухом заблудших овец. Овцы шмыгали вокруг него как тараканы. Вокруг, впрочем, виднелись райские кущи — и это привлекало нас больше всего.
Перед Сфинксом в котелке булькал рыбный супчик. Пожалуй, это была уха из демьяний — чрезвычайно редкая, эта рыба водилась тут в изобилии.
Мы начали выталкивать вперёд Кондратия Рылеева, который прочитал столько книг, что мог ответить на любой вопрос.
Кондратий, однако, не выталкивался. Очевидно, он не хотел общаться со Сфинксом
— Ну ты же наша ходячая энциклопедия? — попробовал было возмутиться Капитан.
— Так приделаёте ноги к какой-нибудь другой энциклопедии, — бурчал Кондратий и запихивался обратно.
— Ладно, я пойду. — Сказал вдруг Боцман Наливайко, — моритури те салютант и всё такое.
Всадница без Головы посмотрела в удаляющуюся спину с любовью и нежностью. Так женщины всегда смотрят на мужчин, которые не могут больше доставить им никаких забот.
'Ну и ладно', — подумал я. — 'Я тоже так могу. Как Боцмана съедят, так я и пойду'.
Наливайко сел перед Сфинксом и приготовился отвечать на вопросы.
— Вот слушай, что такое: утром ходит на двух ногах, потом на четырёх, а к вечеру — вовсе не ходит?
— Дурацкий вопрос, братан. Это ж я!
Сфинкс как-то скуксился.
— Ещё три головы не сносил, а всё туда же… Ну, ладно, теперь моя игра. — Наливайко вынул из кармана три алюминиевых кружки. — Вот смотри, братан: вот шальмугровое яблоко, а вот три кружки… Где яблоко? А?
Сфинкс показал и тут же пожалел об этом.
Потом Сфинкс пожалел снова и снова.
Наконец, Сфинкс сдался и, обиженно рыча, вернулся к своим баранам и погнал их прочь.
Наливайко встал и пошёл обратно. Всадница без головы смотрела на него взглядом, полным любви.
Боцман махнул рукой, и, приняв это за особый знак, мы разбрелись по райским кущам, срывая разрешённые и запретные плоды.
Морковкино заговение уже кончилось, а постные дни была за горами, куда убрался сфинкс.
Вокруг стояли ящики с колбасами, бутыли с вином и корзины с сырами.
Мы набили трофеями карманы, шляпы, подолы и кошельки.
Можно было пить и есть, и никто не смел нам задавать дурацких вопросов об этикете и кулинарии.
Внезапно из-за леса и невысоких гор, в окружении своих баранов и овец, появился Сфинкс.
— Ну, пожалуйста, — попросил он. — Я знаю ещё хорошие загадки. Про самолёт на транспортёре, например.
Но его никто не слушал — все жевали. Внезапно оказалось, что мы жуём синхронно, и чавкаем, как солдатские сапоги на параде в сельской местности. Даже одна Заблудшая Овца паслась неподалеку и жевала в такт движению наших челюстей.
Мы набрали вдоволь еды, а что не смогли съесть или забрать с собой, то пообнюхивали.
На корабле был устроен пир, по случаю праздника откупорили даже сорок бочек арестантов.
Сыр, правда, оказался несвежим, и был выброшен нами за борт.
Наутро, в состоянии изрядного похмелья, я сидел на палубе, привалившись к мачте. С другой стороны сидел Боцман Наливайко. Я знал старого морского кабана давно, но всё же завидовал его подвигам и успеху в глазах Всадницы без Головы. Не был я готов примириться с завистью. Он всё равно лучший, всё равно…
Боцман первым нарушил молчание.
— А ты знаешь, у меня в Питере любовь была… — Боцман вздохнул. — Там, знаешь, на улице Ракова есть гастроном, который построил зодчий из Кракова… Эх, да что и говорить. Как-то так вышло.
Я, знаешь, всегда хотел быть скрипачом
А вышло иначе, охрип и осип, даже на войне ранили. В живот.
— На какой войне? — не утерпел я.
— Между арабесками и иудами, — ответил Боцман Наливайко.
— Что за война такая? — возмутился я.
— Ты молчи, не перебивай. Я лучше тебя знаю — какая. Ты меня ещё спроси, на чьей стороне мы были.
Я, пользуясь возможностью, спросил, но он не ответил.
— Да. Я вот теперь, среди акул и альбатросов, с трубкой рассекаю, команда собакой называет, гейши валюту требуют. Пью много… А ведь сейчас стоял бы себе во фраке, пиликал бы людям на радость, в Милан позвали бы, в Париж… А тут наелся гнилого сыра и рад.
— Да нет, всё правильно. Так лучше. Скрипачам тоже не
