Ночью тебе снится, что к тебе приходит Зе Педру, бледный и мертвый, каким ты его видел на похоронах. Он хватает тебя за шею и начинает душить, и ты просыпаешься от ужаса и еще оттого, что тебе не хватает воздуха. Возле кровати молча стоят дона Беатриш и сеньор Гонсалу и смотрят на тебя невидящими глазами. Их рты синхронно открываются и закрываются, они тяжело дышат и то и дело шумно сглатывают, как будто большими глотками пьют что-то невидимое, и ты чувствуешь, что это невидимое вытекает из тебя. Зе Педру, думаешь ты, Зе Педру, и внезапно, как будто тебе показали картинку, вспоминаешь про ножик. Ты разжимаешь кулак, торопливо вытаскиваешь оба лезвия и ножницы. Дона Беатриш делает слишком большой глоток и закашливается, сеньор Гонсалу поднимает руку, чтобы похлопать ее по спине. Ты зажмуриваешься и бьешь.
Тебе восемь лет, и ты только что вышел из больницы. Пока ты болел, мама нашла работу в столице, сняла там квартиру и записала тебя в новую школу. Через неделю вы переезжаете. Иногда ты хочешь поговорить с мамой о том, что произошло в большом доме, но мама всегда переводит разговор, ей так велел врач.
Тебе пятнадцать лет. Мама велела прибрать в комнате, сколько можно, сказала мама, жить в свинарнике. Я подросток, заявляешь ты, мне положено, но мама приносит из кухни огромный пакет для мусора, ты с легкостью поместился бы в него целиком, и вручает тебе. Глупости, говорит она, подростки тоже не должны жить в свинарнике. Ты картинно закатываешь глаза, но мама уже вышла из комнаты, поэтому ты раскрываешь пакет и начинаешь кидать в него все без разбору: тетради, диски, расческу без зубчиков, сломанный браслет от часов, гантелю и одинокий ботинок, который почему-то валялся под кроватью. На всякий случай ты переворачиваешь ботинок и встряхиваешь, мало ли что там может лежать. На пол выпадает маленький перочинный ножик. Ты поднимаешь его, крутишь в пальцах, — похоже, когда-то у него было два лезвия, пилка для ногтей, ножницы и зубочистка, а сейчас осталась только пилка и ножницы, — и никак не можешь вспомнить, откуда он у тебя взялся. В коридоре звонит телефон, это тебя, кричит мама, ты бросаешь ножик в пакет для мусора и выходишь из комнаты.
Тебе тридцать лет, Арлет — двадцать пять. Вначале вы хотели поехать в свадебное путешествие куда-нибудь на Карибы, но потом передумали и теперь ездите по стране и останавливаетесь в каждом мало-мальски интересном, городе: Арлет особенно любит маленькие городки на севере. Ее восхищают дома, сложенные из серого камня. По вечерам вы гуляете взявшись за руки и целуетесь под деревьями. Воздух пахнет медом. Смотри, говорит Арлет, смотри, какая странная женщина, уставилась на нас. Да, бормочешь ты, целуя ее в шею, да, очень, очень странная, ужасно странная женщина, зачем она на нас уставилась. Арлет сердится и мотает головой, ну прекрати, ну посмотри, вдруг она сумасшедшая, вдруг она на нас нападет. Если она на нас нападет, говоришь ты и делаешь серьезное лицо, да, заинтересованно спрашивает Арлет, мы от нее убежим, заканчиваешь ты, подхватываешь Арлет на руки — как хорошо, что она такая легкая, — и бежишь так быстро, как только можешь. Арлет хохочет. Мой храбрый рыцарь. Ты ставишь ее на землю и наконец оборачиваешься посмотреть на странную женщину. Она действительно смотрит на вас не отрываясь и тяжело дышит с открытым ртом, наверное, у нее астма. Зе Педру, неожиданно отчетливо звучит у тебя в голове, и тебя начинает тошнить. Что, пугается Арлет. Ничего, говоришь ты, сжимая ее руку, все-таки я был прав, чертов осьминог был несвежий. Тебе тридцать лет, Арлет двадцать пять, у вас свадебное путешествие, и ты не будешь сейчас думать о всякой ерунде.
ТАЙНА
В доме моего деда, полковника Франсишку Неграу, обедали всегда в одно и то же время. Ровно в полдень дедов ординарец Мейрелеш ударял в огромный колокол во внутреннем дворе. Это означало, что стол накрыт, кто опоздает, будет ждать до ужина.
Когда мне исполнилось шесть лет, меня отдали в колледж Святого Сердца. Утренние занятия там заканчивались в половину первого, и, чтобы не оставлять ребенка без обеда, бабушка предложила деду накрывать на стол часом позже.
— Глупости, — буркнул дед. Он зажал в зубах трубку, поэтому у него получилось «гъупости». — Ждать целый час из-за того, что какие-то чертовы монашки… — Я представила себе, как отреагировала бы на «чертовых монашек» директриса колледжа сестра Селеште, и фыркнула от смеха. Бабушка кинула недовольный взгляд вначале на меня — я сжала губы и попыталась сделать серьезное выражение лица, потом на деда. Дед вынул трубку изо рта и улыбнулся. Улыбка у него была удивительная — мягкая и как будто слегка виноватая. — Почему бы вам, дорогая, — сказал он, целуя бабушке руку, — почему бы вам не поговорить с сестрами? Я уверен, они будут не против отпускать Терезиню пораньше.
Прошло пятнадцать лет, но я до сих пор помню то острое чувство восторга, которое охватывало меня всякий раз, когда в без четверти двенадцать в классной комнате раздавался осторожный стук и в дверь заглядывало щекастое лицо водителя Пинту.
— Барышню. Терезу ждут к обеду, — извиняющимся тоном говорил он и добавлял галантно: — Если сестра не возражает.
Сестры кривились, но не возражали. Только однажды молоденькая нервная сестра Маргарида, преподававшая у младших девочек рисование и физкультуру, попробовала возмутиться.
— Правила существуют для всех! — трясла она пальцем у носа Пинту. — Для всех! Не только для тех, кого не забирают домой на машине!
Сестра Маргарида кричала, мои соученицы злорадно поглядывали на меня, и я уже совсем было собралась бурно зарыдать, но тут прибежала директриса. Через минуту мы с Пинту уже шли к машине, а сестра Селеште увела сестру Маргариду в коридор.
— …вы отдаете себе отчет,
Я не могу назвать точную дату, когда я решила, что с моим дедом связана какая-то страшная тайна. Может быть, это произошло, когда я услышала слова директрисы. Может, два дня спустя, когда сестра Маргарида уже в половину двенадцатого велела мне складывать альбом и краски, чтобы не опоздать к обеду и не рассердить дедушку. А может, на каникулах, когда я зашла днем в маленькую столовую и увидела, что дед разговаривает с нашей старшей горничной Алзирой. Алзира сидела боком у стола и чистила серебряные ножи, когда дед со своей мягкой, чуть виноватой улыбкой спросил, не заходила ли она в его отсутствие в кабинет. Алзира побелела до синевы, вскочила и начала хватать ртом воздух. Нож она выставила перед собой, как будто защищаясь. Дед поморщился.
— Ну бросьте, бросьте, — сказал он. — Я же только спросил. Что ж вы такая чувствительная?
Он сделал шаг к Алзире — видимо, чтобы взять у нее нож, но Алзира подпрыгнула, как коза, налетела на огромные напольные английские часы и чуть не упала. Дед тихо, но зло выругался, резко развернулся и вышел из комнаты. Через секунду громко хлопнула дверь его кабинета.
В тот день ужин нам подавал ординарец Мейрелеш, и, когда перед сном я забралась в кухню, чтобы поискать, не осталось ли от ужина булочек, услышала, как он обсуждает чувствительную Алзиру с кухаркой Деолиндой.
— Сама виновата, дура любопытная, — говорил Мейрелеш,
