У меня нет строгого начальства, которое устроит мне выволочку, если я не справлюсь. Зато у меня есть внутренняя потребность оберегать каждого, кто рожден для Истинной магии, — думаю, она сродни инстинкту продолжения рода, хоть и не сулит обычных в таком деле наслаждений… Наверное, правильно будет сказать, что я просто повинуюсь велению сердца. Звучит паршиво, как строчка из героической баллады времен вурдалаков Клакков, зато вполне соответствует действительности.
Кажется, именно тогда я понял, что любая фактическая неточность причиняет мне почти физические страдания. Я не мог спокойно стоять и слушать, как мой собеседник громоздит одну ошибку на другую. Мне вовсе не хотелось его перебивать, но я был вынужден вмешаться.
— Такого рода романтический пафос характерен скорее для героических баллад эпохи правления Королевы Вельдхут. А при Клакках в моду вошла нарочитая простота, поэтому фраза «по велению сердца» никак не могла… Да что с вами?
Кеттариец закрыл лицо руками, плечи его тряслись, и я впервые за все время нашей беседы ощутил, что в его ледяной невозмутимости пробита изрядная брешь, хотя я так и не смог определить, какого рода эмоции он испытывает. Ну не рыдает же, в самом деле, из-за пустяковой, в сущности, ошибки, это было бы совершенно немыслимо. Даже специалисты порой путаются, датируя тексты старинных баллад, а уж рядовому читателю и подавно простительно.
Чиффа наконец отнял руки от лица, и я понял, что он хохотал — беззвучно, но от души.
— Прости, сэр Шурф. Я не хотел тебя обижать, но и утерпеть не смог. Ты действительно настоящее чудовище. Или самое прекрасное существо в этом Мире — все зависит от точки зрения. Лично я в восторге, а это главное.
— Ладно, — сказал я. — Не понимаю, что именно вас так восхищает, но это, в сущности, меня не касается.
— Отлично излагаешь, — кивнул он. — Но, если не возражаешь, я все-таки прерву это немыслимое наслаждение. Тебе надо читать книжки, и у меня имеются кое-какие неотложные дела. Кстати, вот что. После того как поймешь, какие книги тебе нужны, не спеши громить орденские библиотеки. Приходи ко мне. Возможно, я обеспечу тебе доступ в лучшую библиотеку Соединенного Королевства. Во всяком случае, попробую.
— А какая — лучшая?
— Узнаешь, когда дойдет до дела. Если, конечно, дойдет.
Пресекая дальнейшие расспросы, Чиффа проводил меня к выходу. Распахнул дверь и слегка подтолкнул меня в спину. Я вспомнил, что точно так же он толкался, когда мы входили в дом, и сообразил, что это, скорее всего, вовсе не фамильярный жест, выражающий нетерпение, а какое-то колдовство. Двери-то здесь ох какие непростые. Надо понимать, без помощи хозяина никто не сможет ни войти, ни выйти.
Оказавшись снаружи и оглядевшись, я получил некоторые косвенные подтверждения своей догадки. Я прекрасно помнил, что мы попали в дом Кеттарийца, войдя в дверь сторожки на Зеленом кладбище Петтов. А теперь я вышел из заброшенного амбара, уже за городской чертой. Я прекрасно знал эту опустошенную войной местность. Примерно в полумиле отсюда находилось мое тайное убежище, вернее, то, что от него осталось после той памятной ночи, когда Кеттарийский Охотник безуспешно пытался добыть мою голову. Что ж, подумал я, в конечном итоге он получил гораздо больше чем голову — всего меня, живого, здорового, связанного по рукам и ногам благодарностью и чувством долга. И, кажется, очень этим доволен. Выходит, иногда поражение может оказаться куда более полезным, чем победа. Странная идея, но, похоже, так оно и есть. Надо будет это записать и обдумать на досуге.
До развалин я добрался, можно сказать, без приключений — если не принимать во внимание, что каждый вздох, каждый шаг, каждая открывающаяся взору картина приносили куда больше новых впечатлений, чем я привык получать. Обострившееся восприятие сделало вполне обыденную, привычную реальность источником удивительных чувственных переживаний, приятных и не слишком. Собственно, мучительными для меня были только встречи с людьми. Несколько случайных прохожих, завидев меня, пугались так, что мои собственные нервы начинали звенеть как натянутые струны, а слипшийся от чужого страха воздух застревал в горле. Памятуя совет Чиффы, я старался вести себя как обычно, принимал угрожающие позы, вопил и громко хохотал, испускал из ноздрей алых и лиловых демонов, жутких с виду, но, в сущности, безвредных и недолговечных. Мои невольные мучители спасались бегством, а после я сам спасался, как мог, набирался спокойствия, разглядывая облака, восстанавливал дыхание, вдыхая горькие, влажные ароматы осеннего луга. Сентиментальная любовь к природе всегда была мне чужда, но теперь красота мира стала для меня настоящим лекарством, ни один знахарь не мог бы сделать для меня больше, чем эти пригородные пейзажи. Забегая вперед, скажу, что привычка лечить созерцанием тело и разум осталась при мне по сей день, и пока я не вижу причин от нее отказываться.
Найти в руинах руки мертвых магистров оказалось проще простого. Я знал, вернее, чуял, где они находятся, в каком месте следует разбирать завал, — так продрогший слепец, оказавшись в незнакомом доме, безошибочно проложит кратчайший путь к пылающему камину.
Тот факт, что обе руки по-прежнему были целы и невредимы, я имею в виду, не тронуты тлением, удивительным считать не следует. Обычное дело: тела могущественных колдунов почти никогда не разлагаются после смерти, разве что найдется добрый человек, специально для этого поворожит, тогда, конечно, труп быстро теряет привлекательность. Напрасно вы удивляетесь, некоторые люди не могут оставить в покое своих врагов даже после того, как те умрут, — ничего не поделаешь, иного смысла жизни и даже более захватывающих развлечений у них нет, то есть вообще ничего, кроме ненависти, а что ж, еще и не такое бывает.
Но я опять отвлекся. Так вот, с моей точки зрения, было вполне естественно, что руки мертвых магистров, два года пролежавшие в груде мусора, оказались в превосходном состоянии. Но когда я обнаружил, что одна из них все еще теплая, как будто по-прежнему принадлежит живому человеку, а вторая куда холоднее, чем земля, в которой лежала, я, помню, очень удивился. И счел это добрым знаком — сейчас уже трудно объяснить почему, но тогда у меня не было и тени сомнения.
Я размотал свой тюрбан, аккуратно завернул руки в ткань и спрятал сверток под лоохи. Прежде я никогда не позволял себе появляться на людях без головного убора и вообще не допускал беспорядка в одежде, в этом смысле тщеславие мое оказалось много сильнее безумия. Но теперь я рассудил, что неопрятный внешний вид лишь подкрепит мою скверную репутацию, так что все к лучшему.
Постаравшись придать своему лицу максимально дикое выражение, я покинул развалины фермы и отправился обратно в город. Поскольку сила, теоретически все еще заключенная во мне, пока не изъявляла желания поднять меня в небеса, а сам я не знал, как ее заставить, надо было искать другой способ добраться до отцовских владений, которые находились в нескольких часах езды от столицы. Например, позаимствовать чей-нибудь амобилер. Прежде я презирал такой примитивный способ передвижения, считал его унизительным, а теперь мне было все равно, лишь бы быстро и без помех достичь цели. Я сам не заметил, как легко стал пренебрегать собственными принципами и пристрастиями ради интересов дела. Прежде такое случалось чрезвычайно редко и всякий раз казалось мне настоящим духовным подвигом.
По дороге я, педантично следуя рекомендациям Кеттарийца, учинил небольшой, но шумный погром в трактире «Кладовая Менки», что на углу Алой улицы и Кривого переулка, на самой окраине Ехо. В процессе, помню, очень удивлялся, что прежде занимался подобными вещами ради удовольствия. Грешные магистры, какое может быть удовольствие, когда ломаешь и портишь хорошие вещи, превращаешь в мусор вкусную, питательную еду, да еще и людей, и без того нервных и неуравновешенных, приводишь в состояние истерики, так что находиться с ними в одном помещении становится совершенно невыносимо. Но я, конечно, все вытерпел.
Таким образом, я добросовестно исполнял свою роль в течение получаса.
