Целый полк – врассыпную, в полный рост, палки над головами раскручивая.
Дотрескивает забор под сапогами.
Озорство на солдатских лицах: мы-то сила и есть! мы-то не боимся!
Бегут от души:
= Какой-то пехотный офицерик, пересекая атаку, поднял руку, кричит, останавливает, – куда там! не слушают, бежит братва солдатская!
Выстрел. Выстрел. Выстрел.
= Отступает, отстреливаясь, полицейский десяток.
Им не крикнуть “ура”, служба не такая. Обреченно отстреливаются: не жить им, все их ненавидят.
= И стрелять уже – близко, смешалось, и шашкой не взмахнуть, поздно!
Разделили их – шинели, куртки, кепки…
Околоточного – кирпичом по голове, сгинул, провалился под ноги.
= Разделили, шашки отобрали, шапки сбили, револьверы выкрутили из рук, пригодятся!
= Один огрызается – растерзанный, а смелый.
Сзади его – железякой по голове! Есть!
= А запевала – как вырос ещё на одну голову, уж и был длинный, а таких не бывает, полтора Ивана, или подмостился? Вот надрывается, за всех:
Мы подымаемся.
= Сампсоньевский. Тысячи людей перемешано.
Солдаты обнимаются с мастеровыми. Палками размахивают.
Ещё какое-то шествие, с кулаками поднятыми.
А петь достаётся запевале чуть не одному:
Круглое малое сужение, как в трубу.
= Издали – конница, ближе полицейская конная стража.
Ближе, крупней, расширяясь:
полусотня на полном скаку, шапки с султанчиками, ремни крест-накрест, выхватив шашки!
Эти – уже не плашмя! Эти – рубить! и команда – была!
А толпе – не страшно. А в толпе – перекур, обнимка.
А в стороне – подростки, на какой улице их нет. С кирпичами, камнями, железками.
= И бежит какой-то суматошный, как сумасшедший, кружит в руке – головню, горящее полено.
= Скачет конница с шашками!
= А мальчишки дождались, замахнулись, тоже воюем! кинули! кинули!
да – дёру!
= А офицера – с лошади сбили. Смяли, спутали двух ещё.
Задержалась скачка.
= А тот, безумный – головнёю крутит, вот – кинет!
А толпа – туча, швыряют и палками!
= Смятенье в полицейской коннице. Поворачивают.
= И крутится, крутится головня, отдымливая, – сливается след огненным кругом, красным колесом.
И тот же голос неисходный, деруще-резкий, победивший:
Монархический строй плывет на золотом корабле русской буржуазии по безбрежному морю крови и слез народных. Разбивайте обломки иллюзий освобождения народов штыками всероссийского деспота! За работу, товарищи! Да здравствует Вторая Великая и последняя Российская Революция!
(РСДРП)
27
Событие на Выборгской стороне поразило Воротынцева не только революционностью своей (такого гнева не ожидал он, и это был лишний довод спешить с переменой метода войны), а: 170-миллионностью существа, называемого “Россия”. Кажется, сколько было российской армии на дальнем-дальнем юго- западном плече фронта, какая гуща дивизий, полков, людей, своих событий, горь и надежд, – а вот за другим плечом, за две тысячи вёрст от первого, на северо-востоке Петрограда, кишели свои другие тысячи людей, заводских и запасных, со своими горями и надеждами, и общего не было в опыте и в настроении тех и других, а лишь – принадлежность к необъятной России.
Тем более опыт Воротынцева должен быть сличён и проверен на опыте других. Никто так не всепонятлив и не всеведущ, чтобы взяться действовать за Россию. Очень много ему дал сегодняшний вечер, мысли так и толклись, бродили.
Однако, возвращаясь с Верою на Караванную, нигде не заметили они никакого следа беспорядков или беспокойства. Петроград и сам по себе тоже был ломоть немалый.
Георгий заснул по обыкновению быстро, но необычно проснулся посреди ночи, даже, по ощущению, невдолге: наше спящее тело чем-то измеряет и нам отдаёт, как долго спали мы. Проснулся, испытывая какой-то незапомненный, но блаженственный сон, нет, не сон, а сквозное состояние чего-то хорошего, удачного, до радости. Подобного давно не ощущал он, память большой общей беды давила его и днями и при просыпах, тяжело спал он и дома в Москве, и в поезде, – а сейчас отчего такая очищенность была разлита по телу, с готовностью лучше не спать, а лежать и наслаждаться этим состоянием?
Тут в сознание перелилось, хотя он ещё проверял и хитрил: не оттого, что в отпуску, не оттого, что в Петербурге (так он и не полюбил Петербурга), не оттого, что у сестры и няни, хотя и очень родно, и даже не от интересного такого вечера, а: познакомился с Ольдой Андозерской!
Это счастье, что он с ней познакомился, разбирало и овладевало им уже на вечере, но там некогда было углубиться, понять, – да то и казалось интересно и приятно, что он встретил внимание и частью единомыслие такой умной образованной женщины.
Но сейчас радость ударяла в грудь как морской прибой – и подставляясь, и принимая эти плески, он должен был признаться, что не от эрудиции профессора вся эта радость, а – от неё самой. Не от её умных доводов, пусть бы она говорила и глупо, и наоборот, – а от того, как она их высказывала и как выглядела
