всему русскому воздуху, и мы все ею надышиваемся, даже не замечая. Очень трудно удержаться в убеждениях, совсем отделённых от кадетства. Вот и вы вчера так легко бросили о республике… У нас это вьётся в головах или рядом, как самое допустимое. А между тем скажите: когда в России существовала республиканская идея? Стала побеждать в Новгороде? – он из-за неё и погиб. Всю Смуту искали – царя, но не республику. Даже и Семибоярщина. Мы совсем не республиканский народ. Идея анархии – та трогает нас, погром, захват, безвластье, – но не республика же, нет! Да если бы вы пожили в Европе, вы бы поняли: западные государства – на поспешных рычагах, но износливых, их не хватит на опасности трёх веков.
Под её тревожным взглядом Воротынцев не спорил. Да он, собственно… Да он нельзя сказать, чтобы… Но она настаивала:
– Республиканство – это клич к честолюбцам: власть – можно захватить! захватывай! Республика зовёт каждого бороться за свои интересы, но республиканец всегда рискует оказаться в подчинении у своего безжалостного врага. И – когда вы видели, чтоб не управляемая единой волей толпа понимала бы верно свою собственную пользу и куда ей нужно? Во время любого пожара в толпе душатся и губят друг друга. Нужен властный, внятный голос – один. Уж вы-то в армии это знаете.
– Да конечно, – усмехнулся Воротынцев.
Всё так. Но почему так горячо она убеждала? Да может – только за тем и звала, а он-то возомнил?…
А она смотрела на него впытчиво-призывно, как будто добуживалась, опасалась, не умер ли:
– И если наши сегодняшние партии да получат власть – то будут они высшую справедливость доискивать? Да им только обеспечить большинство на выборах. Демократическая республика в непросвещённой стране – это самоубийство. Это зов к самым низким вожделениям народа. Наш доверчивый простодушный люд сразу и проголосует за тех, кто громче кричит и больше обещает. И повыбирает всяких проходимцев, да горлопанов-юристов. А положительных кандидатов – в толкучке оттеснят и подавят.
– Да я – просто так выразился, – оправдывался Воротынцев. – Я не имел в виду республику как перспективу.
Но что-то – она верно в нём угадала. Не имел в перспективе, но и – не отказывался.
Её глаза зеленовато попыхивали, и губы так страстно шевелились, как будто она говорила о предмете чувственном.
– И чем гордится демократическая республика? Всеобщим смешением и мнимым равенством. Дать голоса юнцам – и 50-летний мудрый человек имеет столько же прав и влияния, сколько безусый юнец? Тяготение к равенству – примитивный человеческий самообман, и республика его эксплуатирует, требует равного от неравных. И монархия, и армия, и твёрдая школа строятся на разноценности, на лестнице ценностей. И так же – живёт вся природа. И только общество мы хотим перемешать как кашу. Но если все высокие уровни мы срежем, свалим… Всякому высокому качеству надо радоваться и открывать ему государственную дорогу, а не растерзывать его.
А он – не столько слышал, сколько губы её видел в движении – и хотел угадать, узнать их туготу.
Она же – совсем не со вчерашней невозмутимой стройностью, но с приклонённым интересом:
– Нет-нет, Георгий Михайлович, вы, оказывается, захвачены кадетским поветрием. Я вчера ожидала в вас твёрдого союзника, потому и говорить начала, – а вы оказались едва ли не оппонентом? Как же так, ведь все кадровые офицеры – устойчивые монархисты. А вы?…
– Я-а…- не мог не признать Воротынцев, – тут, знаете, более сложный случай… Что значит “захвачен поветрием”? Да, если сознаёшь долг перед народом, то и… Мне, напротив, понравилось, как вы защищали вообще монархию… Но у нас – тот исключительный случай… Оговорка…
– Да, Георгий Михалыч! – у нас тот исключительный случай, что потеряв монархию, мы потеряем и Россию. Как царь ни высоко вознесён – но он народу свой, и куда ближе всех этих думцев. А их я навидалась. Их опыт – совсем не конструктивный, они только и умеют бурлить в оппозиции, а дай им завтра власть – они страну не поведут. И без царя – они даже не удержатся.
Он – и слушал. Но даже и не слушал, а любовался, всё путалось.
– Для нас утерять монархию – это не структурно-государственная перемена, а изменение всего нравственного строя жизни. И даже художественного рисунка. Хотя быть монархистом – дано не каждому, как не каждый умеет верить, и не каждый умеет любить. Заметьте, человек верующий – всегда скорее монархист, человек безрелигиозный – всегда скорей республиканец. Для республиканца, да, преданность монарху – это околпаченная глупость. А без преданности монархия превращается в видимость.
– Так вот… именно… – трудно выговаривал Воротынцев. Не мог и не хотел он так прямо ей сказать, что монархия превратилась в видимость. Но ведь – именно так.
А она – с тревогой узнавания? неузнавания? задетости:
– Чтобы
Блестели её глаза, как будто сама она была офицер и готова служить до конца.
Эх, если б это было так просто! А те пустые множественные парады вместо дела? А десятки идиотских, всё губящих назначений на посты? И если при безнадёжной неспособности берёт Верховное Главнокомандование?… Кто пропустил через себя жертвы этой войны, – тому остаётся предпочесть монарху – Отечество.
Но – не место было это ей говорить, и не лежало сердце. Усмехнулся:
– Ну да, трагедия монархиста: быть только довольным, восхищаться и благодарить. Ни своей мысли, ни своего действия, одна лояльность.
– Нет! Не так! – настаивала Андозерская и поддерживала слова мановеньями маленькой кисти. – Монархист имеет право на свободное слово! на честное возражение! Это – даже священная обязанность его, даже часть присяги! Но каждый подданный в каждую минуту должен посылать Государю луч преданности и поддержки – и в сплетении этих лучей Государь обретает свою силу.
Что ж, красота в этом всём была. Но отвлечённая. Если не знать обыденности и загрязлости сегодняшней войны.
А в общем, вчера и сегодня, Воротынцев только и слышал как будто одни противоречия себе. Это надо было ещё переварить.
Но – не сейчас же.
Сейчас – они к счастью переплыли в столовую, где им подали чай.
Только тут Воротынцев очнулся: да ведь мы же земляки-костромичи! Не так далеко от Макарьева и Застружье, а никогда Георгий не добирался до Унжи. А Костромская губерния – она ведь рубежная в чём-то: как будто именно в ней Средняя Россия переходит в Северную, именно в ней теряется наше плодородие, необильная пышность цветения, необильное тепло, – и на оголённых, холодноватых, но всё ещё не северных увалах просторно удалённые деревни, церковки и мельницы будто веют этой тоской, а дома растут и крепнут под северные, забирая в себя жизнь на больше суровых месяцев. Да и Костромская ведь разная: вверх по Унже – леса, глухомань.
Потом Ольда Орестовна рассказывала о своём преподавании. Не избалована она открыто выражать свои мысли. На Бестужевских курсах за неугоду слушательницам уже пострадали профессора Введенский, Сергеевич. Да что! – студенты десять лет и Ключевскому не могли простить его похвального надгробного слова Александру Ш. От Пятого-Шестого года курсы поздоровели, много серьёзных курсисток, но они не умеют кричать, спорить. А ещё довольно и “радикально мыслящих”, даже прямых эсерок и социал- демократок. Тех, кто хочет победы России, называют “социал-предателями”, в студенческой столовой ведутся откровенно пораженческие разговоры. В годы войны студенчество опять накренилось в политику. Устроят “кружок по изучению” – марксизма или французских революций, а на кружках – прямая агитация. Ольда Орестовна только потому и может преподавать, что занимается западным Средневековьем. Но и профессора состав своей коллегии пополняют самоизбранием – и принимают даже самозванцев, без научного ценза, лишь бы угождал вкусу времени.
Воротынцев смирно слушал её ручьистый голос, разглядывая её сбок себя сдвинутым центром мира, не уставая радоваться находке и опасаясь какой-нибудь своей ошибки, от чего всё развеется, как не было.
