советских войск и знали, что русские смертельно ненавидят предателей и шпионов. То, что с ними не расправились сразу после боя, ничуть не говорило о том, что диверсантам удастся избежать смерти. «Допросят, а потом расстреляют», — примерно так думая каждый.
— Ну, что, кажется, попались! — сказал один из них. — Мирус, ты проспорил мне ящик французского коньяка! Но, кажется, расплачиваться со мной будут уже русские. Ты слышишь меня?
В ответ не раздалось ни возгласа. Все молчали, и только раненый продолжал тихо и жалобно стонать.
— Мирус! Дерьмо! Ты что, оглох?
— Заткнись! Оставь меня в покое! Скоро русские начнут допросы, и ты еще сможешь блеснуть своим красноречием. Они подпалят твои тараканьи усы!
Кто-то в темноте слегка усмехнулся.
— А, это ты, Иоганн! Чего ржешь? Твоя шкура ничуть не дороже моей! На месте русских я за нее не отдал бы и пфеннига!
— Копейки!
— Что-о-о?
— Копейки, говорю.
— А, иди ты в з…!
Наступила долгая пауза. Никто не хотел ни о чем говорить. Все было предельно ясно. Война подходит к своему концу. Германия в руинах. Русские не сегодня завтра возьмут Кёнигсберг. Впереди — самое лучшее — сибирские лагеря, но скорее всего — пуля в затылок у стены любого сарая, может быть, этого самого, в котором они коротают свою первую ночь пленников.
Тот, что начал разговор, встал, похлопал себя занемевшими от холода руками по бокам и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, как будто разминался на занятиях по физической подготовке. Тихим голосом, почти шепотом, но так, чтобы слышали все, он сказал:
— Мне глубоко плевать, что каждый из вас скажет на допросе у русских. Тем более что это не имеет теперь никакого смысла…
— Но, господин шарфюрер[34], долг чести…
— Заткнись, Мирус! Ты не на собрании молокососов из гитлерюгенда!
— Господин шарфюрер…
— Я сказал, заткнись! Тут нет шарфюреров! Здесь есть только солдаты вермахта! Ублюдок! Ты первый всех сдашь! Из-за своей глупости!
Раздался какой-то клокочущий звук, и послышалась возня в том месте, откуда доносился шепот человека, которого назвали шарфюрером.
— Ах ты, скотина! — громко вскрикнул он.
Все услышали глухой удар и звук, будто кто-то со всего размаху швырнул на пол тяжелый мешок.
По всей видимости, возню внутри сарая услышали и часовые, стоящие снаружи. Один из них сильно стукнул прикладом в дверь и громко крикнул:
— Эй, фрицы! Не орать! Руэ![35] Буду стрелять!
Немцы притихли, понимая, что русский шутить не будет и может дать очередь через дверь. Теперь молчание воцарилось надолго.
Вдали слышались гул канонады, эхо отдельных взрывов, протяжный звук летящих далеко самолетов. Где-то на окраине поселка отчетливо простучала трель автоматной очереди. Мартовская ночь на подступах к Кёнигсбергу была тревожно-жуткой, готовой в любую минуту разорваться грохотом взрывов и громом артиллерийских орудий.
Спустя некоторое время шарфюрер снова заговорил приглушенным голосом, почти шепотом, но теперь уже совсем другим, примирительно-доверительным тоном:
— Камрады, так вышло, что мы заканчиваем войну в этом вонючем сарае. Завтра, быть может, нас всех расстреляют. Каждый в этой ситуации выплывает сам. Вы можете рассказывать русским все, что заблагорассудится: говорить правду, болтать чушь о том, что вы всегда сочувствовали коммунистам и пошли в диверсионный отряд только для того, чтобы перейти на сторону русских. Скажу сразу, можете поверить мне на слово, русских вы не проведете. Они уже давно не верят в пролетарский интернационализм немцев и готовы растерзать любого, кто им кажется «истинным фашистом».
Говоривший замолк, как будто подбирая слова для убедительности. Затем зашептал снова:
— Но я хочу всех предупредить, особенно тебя, Хорст Мирус. Не дай бог, если вы проговоритесь об объекте «Б-Зет»! Уверяю вас, что у СД руки достаточно длинные, чтобы дотянуться до вас и сюда. Если русские сохранят вам жизнь и пойдут на перевербовку, то это не значит, что вы спасены. Вспомните Фингера! Русские выудили из него все, что могли, заставили его стать предателем, но горло ему перерезали все-таки ребята из СД!
— Господин шарфюрер, не надо нас убеждать в этом. Большинство из нас не первый раз на задании. Мы уже повидали всякое. Да и испугать нас, наверное, уже нельзя… — проговорил кто-то из прежде молчавших. — Кроме того, все кончено. Вы все это знаете. Германия погибла. И нет смысла жить…
— Эрнст, ты всегда был отменным философом. Только именно из-за вас, интеллигентов, Германия оказалась в дерьме. Фюрер открыл для всех нас дорогу в будущее, а вы своей болтовней и вечным нытьем привели народ к гибели. Один ваш Штауффенберг[36] чего стоит! Все предатели — это интеллигенты…
За дверью раздались голоса. Затем шум отодвигаемого засова.
— Выходи по одному! Ком, ком![37]
Первым из сарая вышел тот, кого все называли шарфюрером.
Катя недолго гуляла среди голых деревьев сада, примыкавшего к вилле. Солнышко светило уже довольно ярко, отражаясь веселым блеском в лужах талой воды. Под его лучами, казалось, вот-вот проснутся деревья и на голых ветках распустятся ярко-зеленые почки. Чириканье воробьев дополняло картину ранней весны, придавало ей веселое настроение, когда точно знаешь, что скоро, очень скоро наступит теплое лето, о котором мечталось долгой и холодной зимой. Предчувствие лета! Оно всегда вселяет в душу человека какое-то внутреннее ликование и радостное возбуждение.
Около особняка уже не было ни солдат, ни грузовиков. «Наверное, уехали на операцию», — подумала Катя. Работая в «СМЕРШе», она уже привыкла к тому, как быстро меняется обстановка, как новые люди, неожиданно появившись, вдруг надолго исчезают, уходя на выполнение какого-то задания. Привыкла к перевернутому графику работы, когда очень часто ночами ведутся продолжительные и изнурительные допросы и Кате приходится до боли в пальцах и рези в глазах стучать по клавишам трофейного «Континенталя»[38], а днем — урывками спать, не раздеваясь, приткнувшись где-нибудь на кожаном диване в секретной части.
Вот и сегодня, прежде чем отпустить Катю отдохнуть, подполковник предупредил, что вечером и ночью ожидается работа. «Наверное, будут допрашивать тех немцев, которых я встретила в саду», — подумала Катя. И не ошиблась. Когда она поднялась по ступенькам и часовой с улыбкой на лице открыл входную дверь виллы, Катя увидела в просторном холле тех же семерых немцев в грязных шинелях под охраной нескольких автоматчиков. Они стояли лицом к стене, по-прежнему держа руки за головой. Лишь один из них, должно быть, раненый, стоял с одной опущенной вниз рукой. Из-под рукава шинели торчали обрывки пропитанного кровью бинта.
По скрипящим ступеням деревянной лестницы спустился старший лейтенант Третьяков, оперуполномоченный второго отделения. Всегда подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, со сверкающими и позванивающими при движении медалями на груди, он выглядел бравым офицером- контрразведчиком, как будто сошедшим с плаката героем-победителем. Черные густые волосы, чисто выбритое лицо, острый, пронзительный взгляд, самоуверенная пружинящая походка — все выдавало в Третьякове человека, знающего себе цену, особенно если дело касалось женского пола.
В самом начале года, когда он только прибыл в управление после почти четырехмесячного лечения в госпитале, Третьяков попытался заигрывать с Катей, всем своим видом подчеркивая, что делает великое одолжение девушке только тем, что обратил на нее внимание. Но Катя сразу дала ему резкий отпор в присутствии девушек-связисток и других офицеров, сказав, что он абсолютно не в ее вкусе. Надо было
