— Меня не учи, на какую ногу хромать, я сам на обе умею. Есть на примете одно местечко — получше поповского.
Со стороны ярмарки вышел и неверной походкой направился в тень церковных стен мужичок с белым петухом на руках. За ним следовали красноносый толстяк и еще несколько человек, едва стоящих на ногах не то от смеха, не то от изрядно выпитой бражки.
— Зайчик ты мой, — прижимая петуха к лицу, бормотал мужичок, — косой мой братец…
И в этот момент петух, верный извечной традиции предупреждать заход солнца, вытянул шею и звонко прокричал:
«Кукареку-у!»
Мужик от изумления шлепнулся на землю. Он открыл рот, да так и забыл его закрыть: можно было подумать, что он кукарекает вместе с петухом.
Зеваки-шутники повалились от хохота друг на друга.
Когда петух прокричал в третий раз, мужик с испугом отшвырнул его от себя. Потом повалился навзничь и заснул.
Петухи во дворах и на возах откликнулись многоголосым эхо.
Их бодрое кукареканье покрыло торговый гул и гомон, ярмарка начала утихать, чтобы назавтра, разбуженная на заре петушином криком, снова зашуметь.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
КТО КОГО
Иная молодица двух молодцов стоит.
Яким Трясун шел к хате Нестерка. На этот раз он не прятался, а важно вышагивал вдоль улицы. У куста бузины, что рос возле злополучного амбара, Трясун остановился, одернул свой длиннополый армяк, поправил висящие на поясе мешочек с гусиными перьями и чернильницу/
Писарь простоял гораздо дольше, чем требовалось, — уж больно любопытной оказалась игра, которую вели ребятишки.
— Я пан! — подложив под рубаху ком сена и выставив живот вперед, пыхтел Нестеркин Пятро. — Как я родился, так и загордился!.. Отдавай мне золотой самородок!
Золотым самородком была большая картофелина, которую держал в руке «мужик», Микола. Микола так вошел в роль, что глядел на старшего брата — «пана» — с искренней ненавистью.
Чего я тебе, пан толстопузый, золото отдавать буду! — пряча руку с картофелиной за спину, кричал Микола. — я его сам вырастил, сам и съем!
— Золото не едят, — поправил Миколу соседский мальчонка. — Золото меняют на деньги, хлеб и сало.
— Значит, не хочешь? — грозно вопрошал «пан».
— Отдам, если ты Змея Смока трехголового победишь!
— Ладно, — сказал «пан», взнуздал своего «коня», Ивася, и поскакал по улице.
Змей Смок и на самом деле был о трех головах — его играли сразу трое мальчат.
У ребят в сказке все получалось наоборот: «мужик» посылал «пана» биться со змеем, освобождать заморскую царевну, которую изображала Януся, покорять Кощея. «Пан» не смог совладать ни со змеем, ни с Кощеем, и «мужик» сам с ними расправлялся, приговаривая; «Вот как надо».
Заметив, что ребята начинают поглядывать на него, писарь шагнул к хате.
— Змеиное племя, — бормотал он, — вот до чего сказочки доводят. Римши какие-то растут.
Марися пряла холстину.
— Мир дому сему! — ласково молвил Яким. — Здравствуй, девушка-девица, русая косица, хе-хе. Управляешься, как большая: сам не увидел бы, не поверил, ей-ей.
— Здравствуйте, — продолжая прясть, сказала Марися.
— Скоро Михайлов день, — присаживаясь на лавку, продолжал писарь. — Тата твой, небось, уже домой спешит… Приедет, а хата пустая стоит. И о детках ни слуху, ни духу.
— Куда же мы денемся? — с беспокойством взглянула Марися на Трясуна.
— Пана нашего вельможного спросить надобно. Все в его воле. А он прогневался на тебя, неразумница. Говорил я давеча — худо будет. Так и вышло.
— Да что случилось?
— Сама виновата. Не туда нос суешь! Зачем судила да рядила? Только пан ясновельможный может здесь суд творить, споры решать. Выходит, ты, мужицкая дочь, ровня пану? Да он тебя за тридевять земель загонит! Отдаст пану Кишковскому — и весь сказ!
— Тату нужно подождать, слово пан ему давал.
— Твои обиды терпеть пан слова не давал. Щенок щенком. Еще либо принесет его Нестерко, либо нет, а за свои грехи сама и отвечать будешь.
— С бедой разминовались, с горем повстречались, — тихо произнесла Марися.
Яким встал с лавки, улыбнулся ласково:
— Так вот, дочка. Жить от малости до старости — повидаешь и горе и радости. Решил пан тебе милость оказать: испытать тебя. Ежели ответишь на три его вопроса, тогда видно будет. Не ответишь — завтра же к пану Кишковскому поедешь вместе с братьями да сестрой.
Марися молчала, закусив губу.
— Ты, может, с испуга ума лишилась? — усмехнулся Яким. — Слушай да запоминай. Три вопроса тебе: что на свете жирнее всего, что на свете слаще всего и что на свете мягче всего. Завтра поутру приходи в усадьбу.
— Не пойду я в усадьбу, — твердо сказала Марися. — Раз пану ответы мои нужны, пусть сам сюда приходит.
— Да ты спятила! — рассмеялся Трясун. — Где ж это видано, чтоб ясновельможный пан к мужицкой дочери шел?
— А что ему делать остается? — смело посмотрела Марися в лицо писаря.
— Но-но, — погрозил пальцем Трясун. — Ври, да не завирайся, говори, да не заговаривайся. Мала еще!
— Вы-то не хуже моего знаете, — продолжала Марися. — Печенка бы меня на конюшне голодом уморил, да слово панское ему мешает. Михайлова дня ждать нужно, тату ждать. А ждать кому хочется? Вот и надумали мне вопросы задавать. Не ответит, мол, тогда сделаем с ней, что пожелаем.
— Мое дело маленькое, — пожал плечами Трясун. — То пан соизволил…
— Все одно, что пан, что подпанок, — махнула рукой Марися. — Но отвечать я тут буду, в хате, при народе. Чтобы потом вы с паном по-своему не повернули. Вам же лучше: не отвечу, все будут о моем позоре знать.
— Передам вельможному пану твои слова, — двинулся к двери Трясун. — Пеняй на себя, доченька…
— Поклонитесь от меня вельможному пану, — сказала Марися, — просите его утром сюда зайти…
Яким выскочил на улицу и засеменил к усадьбе.
Длинные полы армяка шлепали по коленкам, пыль клубилась из-под опорок.
«Не девчонка, а нечисть какая-то! От горшка два вершка, а все в толк берет, — мысленно ругался он. — Ишь ты, подай ей пана в хату! А ведь верно, придется нам идти. Без испытания ее никак нельзя в бараний рог скрутить! Уж больно слух о ней далеко идет… Ну да ладно, опозорим при мужиках, тогда они все к пану пойдут с тяжбами, а про девчонку позабудут».
