Трясун был уже в конце улицы, когда Марися вышла из хаты.
Если бы писарь оглянулся и увидел девочку, то, вместо того, чтобы идти к пану, направился бы он за ней следом. Ах, как бы ему захотелось узнать, куда она так торопится!
Следил бы за ней тогда Трясун до самого вечера и узнал бы, что побывала Марися и у бабки Ганны, и у старого отставного солдата Игната, и у деда Тимохи, и у многих других многомудрых крестьян.
И очень бы удивился писарь, когда б увидел на лице возвращающейся домой Марией уверенную улыбку. Удивился бы Трясун, усомнился бы в неразрешимости своих каверзных вопросов и не сказал бы уже так спокойно Печенке:
— Все в порядке, пане. Завтра мы над малолеткой Нестеркиной поглумимся. Ведь на вопросы-то наши ответов нет. Значит, и ответить на них невозможно. Что бы девчонка ни придумала, мы будем свое говорить: не отгадала, мол, попала, хе-хе-хе, пальцем в небо! И вся недолга!
…С утра возле хаты Нестерка было оживленно. Собрались все, кто почему-либо не пошел на панщину. Деда Тимоху, самого старого жителя Дикулич, братья Гаврила и Кирилла привезли на телеге. Ребята, как воробьи, расселись по всем плетням.
Топот панской лошади заслышали издали. Все почтительно замолчали. Еще бы! Пан к хате мужика мчится-катится!
Некоторые думали, что приедет лишь один Трясун, но когда зеленая бричка показалась в конце улицы, то увидели; пан в ней сидит самолично!
Кучер осадил лошадей прямо перед народом.
Увидев собравшихся, Трясун недовольно буркнул:
— Сходка, что ли?
Барину все поклонились, а он в ответ только ус покрутил.
Печенка был одет по-пански: шапка с треугольным донышком, пояс с витым золоченым шнуром, желтые сапожки. Усы немного загибались вперед и напоминали ухват, которым хозяйки вытаскивают горшки из печи.
— Что — не знаешь, куда лошадей привязать? — заметив, что кучер озирается по сторонам, сказала Марися. — Хочешь — к лету, хочешь — к зиме.
Не только кучер растерялся от этих слов, но даже Трясун покосился на дочь Нестерка подозрительно; нет ли тут какого подвоха?
— Это… про что она говорит? — спросил Печенка, взглянув сверху вниз на маленького и тощего писаря.
— Так ведь кто ж знает, что ей на язык взбредет, — захихикал Трясун.
— Хочешь, привяжи лошадей к телеге, — пояснила Марися кучеру, — а хочешь — к саням… Ясновельможный пане! — обратилась она к Печенке. — Пожалуйте в хату. Только тесно у нас, убого… Да чем богаты, тем и рады!
— Чего я в хате вашей не видал, — ответил Печенка. — Я и здесь могу все решить, не сходя с места.
— Лавку для пана, быстро, хлопы! — закричал Трясун.
Гаврила и Кирилла вытащили из хаты лавку, ее поставили под бузину, и Марися постелила на нее чистое рядно.
Печенка, покручивая ус, сел в тень. Трясун стал рядом. Сейчас, когда пан сидел, а писарь стоял, они стали одного роста, и Печенка наконец мог разговаривать с Трясуном, не наклоняясь, а лишь повернув голову.
— Не желает ли ясновельможный пан, — поклонилась Марися, — отведать нашей мужицкой еды?
— Хм-хм, — оживился Печенка. — Как, Яким?
— Еда, пане, всегда полезна, — поглаживая бороденку, ответил писарь, — особливо по утрам.
— Что вам подать, пане? Убылого или прибылого? Или того, что вверх смотрит? Только убылое в хате давно кончилось, а прибылого еще нет.
Пан недоуменно поглядел на девочку, потом громко спросил писаря:
— Яким, по-каковски это она разговаривает?
— По-нашенски, пане, — изогнулся Трясун. — Просто загадку задала…
— Кто ж тут на вопросы отвечает: я или она? — снова спросил пан. — Загадки какие-то… «Убылого, прибылого»… Что это такое?
— Убылое — это сало, — пояснила Марися. — Ведь если сала в хате много, с ним всякая нужда убывает. А прибылое, — это молоко, прибыль в хозяйстве каждодневная. Ну, а вверх смотрит лук на огороде. Сала и молока у меня нет, а лука целых две гряды.
— Яким, — устало молвил Печенка. — Пусть вопросы разгадывает.
— Марися, дочь Нестерка, — скучным голосом начал Трясун, оглядев собравшихся, — как вам ведомо, вместо пана тяжбы между мужиками решала, незаконно суд правила. Вельможный пан наш повелел ей испытание устроить: достойна ли мужицкая дочь судить-рядить. А ежели недостойной окажется, то соизволит пан ее по собственному своему усмотрению наказать, дабы другим неповадно было. Дали девице три вопроса. Первый: что всего на свете жирнее?
Марися веселыми голубыми глазами взглянула на писаря, и тот беспокойно задергал бородкой.
— Жирнее всего на свете земля, — произнесла девочка. — Ведь она нас всех кормит. Может, пан скажет, что земли жирнее?
Печенка повернул голову к писарю, но не смог поймать его взгляда — глаза Якима бегали, как затравленные мыши.
— Пан… пан скажет, — промямлил Трясун.
— Что? — спросил Печенка. — Гм… первый вопрос, ты угадала.
Крестьяне оживленно зашептались. Кто-то из ребятишек свалился с плетня.
Трясун откашлялся и прокричал, стараясь заглушить разговоры:
— Второй вопрос: что на свете слаще всего? Стало тихо. Трясун так и вперился взглядом в Марисю; неужели и тут она его обойдет?
— Нет ничего на свете слаще сна! — звонко сказала Марися. — Случится беда, накатится лихо, а заснешь — и все на свете забудешь. Может, пан скажет, что слаще сна?
Печенка раздраженно крутил ус. Трясун боязливо покосился на хозяина. Крестьяне опять зашушукались.
— Отгадка отгадке рознь, — произнес Трясун, смотря себе под ноги. — Не угадала ты, девица.
— Да, — приосанился Печенка. — Второй вопрос… да… нет…
— Какой же ваш ответ? — спросила Марися. — Мы люди темные, нам хочется панские слова услышать.
— Яким, — повел усом Печенка, — скажи наши панские слова.
— Нет ничего слаще, чем мед из панских ульев, — важно проговорил Трясун, радуясь удачно пришедшей мысли.
— А? — обвел крестьян взглядом Печенка. — Или не так?
— Так, так, — издали сказал отставной солдат Игнат, поглаживая свою деревянную ногу. — Право слово. Только мед-то вельможный пан от моих пчелок берет. Потому в запрошлом году из последнего улья своего пан приказал конуру сделать собачью. Пчелок-то у вельможного пана нет ныне.
— Гм! — Печенка поглядел выжидающе на писаря. — Нет у меня пчелок, а?
— Я же про тот мед, который у вельможного пана был два года назад, — поклонился Трясун.
— Так если бы у вельможного пана сейчас пчелки водились, — сказала Марися, — я, может, и отвечала бы по-другому.
— Что ж слаще сна-то? — прокряхтел дед Тимоха с телеги и приставил ладонь к своему большому вялому уху.
— Сейчас пан скажет! — крикнул Гаврила.
— Ну? — снова поглядел на Трясуна Печенка.
— Гм… гм… — Трясун переступал с ноги на ногу, словно застоявшаяся на месте лошадь. — Сразу так… гм… и не подберешь…
