Когда подземелье затихло и вся нищая братия, кроме дозорных, заснула, атаман перетащил свой полушубок к Петрухе:
— Не спишь, Пётр? Поговорить нужно…
Атаман лёг совсем рядом, так что губы его почти касались Петрухиного уха, зашептал:
— Был я, Пётр, беглым крестьянином… Потом стал, как и ты, скоморохом. На все руки мастером — и на дуде, и плясать, и петь… Жить бы мне да поживать, но худое дело вышло. Украл я. Не у товарища, нет, у врага своего. Но всё равно вором стал. И меня за то старики от скоморошества отлучили. Голос отобрали… Сожгли зельем… Я вроде и не горевал сперва. Пил много. Пьяному, известно, море по колено…
— А лужа — по уши, — добавил Петруха. — Так ведь поговорка-то сказывается.
— Пошёл к нищим… Поводырём был. Слепцов водил. Потом ворожеем стал. Ого, как ещё ворожил-то! Всё будущее, всё прошедшее…
— Мне поворожи.
— Тебе ворожить я не могу, потому что сам от тебя хочу свою судьбу узнать… Да и ворожба вся — тьфу, обман один, хуже воровства! Потом атаманом нищей ватаги стал. Жизнь не хуже, чем у других. Да вот не могу без скоморошества. Понял: если к скоморохам пути не отыщу — погибну. Искупил я свою вину, Пётр, как мыслишь? Могу я, к примеру, с куклами ходить? Голос у меня хрипатый, а с пищиком слышал как получается?
Петруха помолчал, погладил тёплый медвежий бок.
— Я о другом думаю, — сказал Петруха тихо. — Куда мне моего брательника косолапого девать? В лес его отвести нельзя. Есть ему там нечего, снег кругом, да и опять какой-нибудь храбрец, вроде князя, его изловит… Он медведь-скоморох, ему в лесу скучно. Он на-люди непременно выйдет. А если плохих людей повстречает? Убьют. Или, хуже того, на цепь посадят, до смерти держать так будут. Старики говорят, что ватага с медведя начинается. И вот что я думаю, мил человек, давай-ка мы ватагу свою собирать. Ты — с медведем. Он всему обучен, сам кого хочешь научит. И мне ещё будешь с куклами помогать. В четыре-то руки мы такое покажем! Музыкантов найдём…
— А Сито — акробат, лучше не сыщешь!
— Вот и акробат есть… Гусляра раздобудем…
Так в разговорах и мечтах прошла ночь. Заснули только под утро…
Медведь быстро перезнакомился со всеми в пещере, бродил из угла в угол, приветливо ворча и подбирая всё съестное, попадающееся по пути.
День стоял яркий, пригожий, и какой-то ловкий солнечный лучик пробрался через длинный лаз чуть ли не до самой пещеры.
— Пошли кого-нибудь в пивоварню, что на рынке стоит, — попросил атамана Петруха. — Пусть там спросят Маланью, скажут ей, что я жив-здоров. И возьмут весь мой снаряд — куклы, обруч, мешок. Да Васятке-мальцу подарить что-нибудь надобно.
Атаман послал тройку шустрых мальчишек выполнять наказ.
Не успели поесть, как мальчуганы вернулись с куклами, с обручем, мешком, Петрухиной торбой, шляпой. Затараторили все разом:
— За подарок Маланья спасибо велела передать и поклон.
— Васятка плакал, за нами идти хотел.
— Мы ему дудку принесли — дудеть начал, утешился.
Затем в пещеру стали приходить из города нищие со странными новостями.
Вроде бы царь из Москвы указ прислал, чтобы всех скоморохов и музыкантов запретить. Указ тот читают дьяки возле кремля, стражники отбирают у скоморохов всё имущество, на реку сносят. Говорят в народе — палить всё будут, чтобы от скоморошьего дела и духа не осталось.
Петруха не верил:
— Не может того быть! Как же изничтожить веселие на Руси?
Атаман помрачнел:
— У нас, Пётр, всё может статься. Не такое видели!
Нищие уходили, приходили, вновь исчезали. Слух о царском указе держался упорно.
— Под вечер на реке скоморошью музыку жечь будут! — утверждали все в один голос.
— Пойду, — сказал Петруха. — Сам должен посмотреть, тогда поверю!
— Я с тобой, — решительно произнёс атаман. — Мало что случиться может!
— Нет, сиди тут, — подумав, произнёс Петруха. — Медведя одного оставлять нельзя. А ты с ним сдружился. Вот и обвыкайтесь.
Петруху переодели: вместо сапог лапти, зипун достали рваный, клочьями. На один глаз повязку соорудили. В руки — костыль. Брат Михайло и тот сначала не признал, зарычал.
— Раз медведь обмишурился, — засмеялся атаман, — то князь Брюквин и подавно не разглядит! Эй, Сито, иди с Петром да глаз с него не своди!
Рябой круглолицый парень взял суковатую дубинку и двинулся вслед за ковыляющим на костыле Петрухой.
…Уже спускались на город Колядец бледно-лиловые сумерки, когда Петруха и Сито дошли до стен кремля.
На льду реки возвышалась гора инструментов скоморошьих — гуслей, бубнов, труб, дудок, гудков, волынок, домр, балалаек… Чего только не было в этой горе!
А на берегу, у самого спуска к реке, теснимая стражниками, стояла толпа скоморохов.
«Ватаг пять! — прикинул Петруха. — Много же их собралось в Колядце!»
Выехали на рыжих конях боярин Безобразов, князь Брюквин, воевода городской, ещё какие-то чины.
Наряды богатые, вокруг стража конная, вся оружием увешанная.
— Как на войну собрались! — тихо сказал Петруха стоящему рядом рябому своему спутнику.
Пузатый дьяк развернул свиток и густым басом принялся читать царёв указ.
Нищие ничего не перепутали — царь Алексей Михайлович грозил страшными карами тем, кто не перестанет заниматься скоморошеством, и всем, кто скоморохов будет смотреть.
Запрещалось смеяться, петь, играть на всех инструментах, рассказывать весёлые сказки, водить медведей, качаться на качелях, играть в шахматы, надевать маски, даже бить в ладоши.
— …А которые люди от того богомерзкого дела не отстанут, — басил в полной тишине дьяк, — по нашему указу тем людям велено делать наказание… бить батогами… ссылать…
В морозном воздухе набатом разносился мощный голос дьяка.
Заулыбался, услышав про милые сердцу батоги, боярин Безобразов. Он, глыбой сидящий на коне, зашевелился, и Петрухе показалось, что жалобно заскрипели под его тяжестью конские косточки.
Князь шевелил стремена, и конь под ним в нетерпении перебирал тонкими ногами.
«Верно, князь жалеет, что в царском указе нет разрешения нас всех сейчас тут же избить, а то и зарубить до смерти!» — подумал Петруха.
— Охо-хо, грехи наши тяжки! — покорно пробормотал кто-то сзади Петрухи. — Вот и разгневали царя-батюшку…
— Царь-батюшка, воевода-батюшка, князь-батюшка, боярин-батюшка, поп-батюшка, — не оглядываясь, зло проговорил Петруха. — Отцов много, а мы круглые сироты…
Дьяк кончил чтение, ещё раз помянув, что все, кто царёв указ нарушит, будут нещадно биты и сосланы в дальние деревни.
— Зажигай! — крикнул князь. — Эй, холопы! Огня!..
Гора на льду, видимо, была уже заранее облита чем-то горючим, — пламя принялось сразу, как только бросили в гору факел.
Толпа горожан молча смотрела на то, как огонь охватывает гусли, гудки, дудки — всё, что ещё недавно приносило народу столько радости.
Освещённые кроваво-красным огнём, сидели на конях боярин, князь, воевода. Отблески пожара играли на бердышах и секирах стражников.
С печальным звоном, похожим на крик, лопались тонкие дощечки гуслей.
Бам! Бам! — взрывались время от времени бубны. Один даже подскочил вверх и жалобно
