— Послушай, это правда, что баптистам по их вере нельзя брать в руки ружье?
— Почему тебя это интересует?
— Григорий Каленикович ведь баптист, а я видел его на Ондатровом острове с ружьем.
— А ты как попал туда? — удивился отец.
Озеро, в котором водится драгоценная ондатра, довольно далеко от села, в заповеднике, раскинувшемся на сотни гектаров за селом.
— В воскресенье ходил с Катей Сивковой на лыжах, — смущенно объясняет Валерий.
— Так. Что ж он делал, Григорий Каленикович?
— Ничего. Стоял и что-то высматривал. Потом свернул на кордон к Андрею Потапычу. Я проследил. Но он меня не видел.
Егор Павлович вспоминает наблюдателя Андрея Потаповича: нелюдимый человек.
— А Катя где была?
— Катя за оленем пошла. Знаешь, в заповедник оленей привезли.
— Знаю. Катя, значит, не видела Григория Калениковича?
— Нет, я один.
— Может, ружье не его, а наблюдателя?
— А что ему делать с ружьем в заповеднике, даже если оно Андрея Потапыча?
— Но Лутак не стрелял?
— Нет.
— Ты кому-нибудь говорил, что видел?
— Кате рассказал. Но мы решили никому не говорить. Только тебе.
— И никому не говори, слышишь? Никому. Не пойман — не вор, знаешь такую пословицу...
— Знаю. А все-таки как же сходится это с его верой? Ведь баптистам вроде их вера запрещает держать ружья. Штунда, говорят, даже на войну из-за этого не пошел. Это правда?
— Мало ли что говорят...
Валерий задумывается. Он думает о Лутаке. Что ж это за человек, который не пошел на войну, дезертировал, когда весь народ поднялся против врага? Это не укладывается в сознании.
По тому, как отец нахмурил густые брови, Валерки догадывается, что история с ружьем чем-то его обеспокоила. Действительно, Егор Павлович тоже думал о Лутаке. Он появился в селе сразу после войны. Было известно, что он баптист, даже как будто казначей секты. Каждую субботу ездит в соседнее село на сборища сектантов, живет замкнуто, отчужденно. Но рыбак первоклассный. Григорий Каленикович никогда не возвратится после лова с пустой засекой. А теперь эта история с ружьем на Ондатровом озере...
Дважды Егор Павлович с Валеркой вытаскивают ятерь, и верейка почти доверху наполняется рыбой. Егор Павлович забрасывает сети в третий раз и, подняв тяжелую корзину на плечо, собирается отнести ее в лодку, когда ночную тишину разрывает нарастающее татаканье мотора.
— «Москвич», — определяет Валерий.
Он по слуху узнает не только марку мотора, но может даже сказать, с чьей он лодки.
— Григория Калениковича, — говорит Валерий.
— Точно, — подтверждает отец. И удивляется: — Чего это он так скоро?
Татаканье мотора нарушает очарование лунной ночи, вносит беспокойство и вызывает тревогу,
— Ничего не понимаю... — бормочет отец. — Как будто рано...
Мотор затихает, и в лодке кто-то поднимается. При свете луны трудно разглядеть лица, но ясно видно, что один из рыбаков — человек крупный, а другой — тоненький, мальчишеского роста, и теперь, даже не узнав лодку по мотору, Валерий и Егор Павлович сразу сказали бы, что это Лутак и его напарник — Вьюн.
— Зарится на чужие места, — насмешливо говорит отец. — Чужой пирог кажется слаще. Жадность человеческая...
Вообще не в правилах рыбаков без спроса соваться на уже занятый участок, это знает Валерий, но он видит, что отец смотрит на приход незваных гостей иронически, и сам презрительно отворачивается от пришельцев.
Выбросив рыбу из верейки в засеку, отец достает из сумки пакет, завернутый в газету.
— Есть хочешь? — спрашивает он сына.
— Не.
— А может, все-таки съедим чего-нибудь?
— Нет, не хочу.
— Тогда бери верейку, — и кидает ее на лед.
Отец и сын возвращаются к сетям.
В этот раз ятерь приносит пяток великолепных лещей, щучку и два десятка чехони. Хороший улов. У Валерия в глазах охотничий огонек.
— Забросим еще? — азартно предлагает Валерий.
— Что ж, ладно.
В эту минуту сверху, где промышляют Лутак с Вьюном, доносятся тревожные крики:
— Спаси-ите... люди!..
Отец сразу бросает сеть, поднимается во весь свой богатырский рост и стоит вглядывается. И Валерий старается разглядеть, что там происходит, но ничего не видит — ни лодки, ни людей.
— Стой здесь! — сурово приказывает отец, а сам хватает запасное путо — веревку и бросается вверх по реке, откуда доносятся крики.
— Спаси-ите!..
Сомнений нет, случилась беда, кто-то ушел под лед. Но кто — Григорий Каленикович или Вьюн? Впрочем, какая разница, кто из них. Тонет человек — и Валерий срывается вслед за отцом, охваченный тем чувством, которое роднит в минуту опасности всех рыбаков на свете. Рыбаков и моряков.
Они пробегают двести или триста метров, дважды Валерий шлепается на лед, но тут же поднимается и опять бежит. Потом сразу, одним взглядом, он охватывает трагическую картину случившегося. Под лед ушел Григорий Каленикович. Провалился, видимо, когда сходил с лодки, и она зачерпнула воды и битого льда, а когда ухватился за нее утопающий, и вовсе затонула. На воде видна только лысая голова, а впереди нее судорожно вцепились в ледяную кромку две руки с растопыренными пальцами. Руки все время в движении и напоминают ласты моржа, пытающегося вскарабкаться на лед. Но ледяная кромка слишком хрупкая; и всякий раз, когда человек наваливается широкой грудью, она крошится под руками.
Лутак неумолчно, уже сорванным голосом, вопит о помощи:
— Руку!.. Дай руку!..
К кому это он? А, вот и Вьюн. Распластавшись на животе, тот протягивает утопающему руку, но всякий раз, заслышав ледяной хруст, отдергивает ее и стонет:
— Не могу... Он, не могу-у!.. — И опять протягивает руку и опять отдергивает, как будто дразнит утопающего. Но в действительности он только трусит. А что, если руки-ласты потянут и его за собой?
Все это видит и понимает не только Валерий, но и Егор Павлович.
— Ну-ка, отползай! — приказывает он Вьюну.
«Зачем это он? Почему?» — в смятении спрашивает себя Валерий. Но Вьюн уже отползает. Он ползет и стонет:
— Не могу... Ой, не могу!..
Когда Вьюн уползает, отец ложится животом на лед и пробирается к ледяной кромке, над которой трепещут руки-ласты. И отец, не колеблясь, протягивает навстречу свои руки — сильные и мужественные, а в руках у него свернутое путо.
— На, держись, — говорит он и бросает конец веревки. — Только не трепыхайся... Слышь, Григорий, не трепыхайся. Лед не выдержит.
И когда Лутак мертвой хваткой цепляется за веревку, отец начинает медленно отползать. Это требует огромного напряжения сил и нервов — тащить, отползая, Штунду, под тяжестью которого трещит и рушится лед.
— Слышь, не трепыхайся... — глухо повторяет отец.
Но лед все же крошится. И всякий раз Валерию кажется, что сейчас, ну вот сию минуту, лед просядет
