— Идите! — сказал я.
Она ушла. Я видел сквозь жалюзи, как она вышла на улицу. Она успела переодеться. Изумительно! Как актер-трансформатор! На ней была короткая черная юбка и голубенький свитерок. Юбка плотно облегала ее бедра и, казалось, вот-вот лопнет.
Я взял тетради и спустился вниз. Итак, тетради надо было спрятать в нейтральном месте. Так уж построена логика поиска. Тот, кто ищет, вначале обязательно осматривает те места, куда бы он спрятал сам. Прятать нужно алогично — туда, куда бы ты не спрятал сам.
Я прошелся по холлу. Здесь было голо — японский стиль. Каждый предмет на виду, глазу не на чем задержаться. Это хорошо. Правда, стеллажи с книгами привлекали внимание. Значит, обязательно будут рыться в книгах.
Я прошел в широкий коридор. У входа вешалка, массивный столик, зеркало на стене, под ним тяжелый ящик для обуви. Лежали щетки, ложечки, стояли тщательно вычищенные сапожки Клер. Именно то, что нужно, — люди здесь не задерживаются, даже если пришли в гости по приглашению хозяйки.
Я отодвинул ящик для обуви, разложил тетради на полу, потом поставил ящик на место. У самого порога. Нужно быть Шерлоком Холмсом или полным идиотом, подумал я, чтобы искать здесь. Будем надеяться, что сюда не придет ни тот, ни другой. А я всегда смогу взять тетради незаметно, даже в случае бегства.
Т е т р а д ь
«…Я метнулся в кусты. Около барака кусты были негустые, можно пробираться без ножа-голоки, подобрался к скале и притаился, как раненый котенок. Я дрожал от страха и горя. Мои предчувствия оправдались — Комацу-убийца отравил строителей Вот почему он глядел в столовой поверх наших голов — мы для него уже были мертвецами. Как он мог решиться на подобное — отравить восемьдесят человек?
Что же мне-то делать? Почему Комацу не пристрелил меня? Я и Мын-китаец — двое, кто остался в живых. Конечно, мы не страшны Комацу-отравителю — у него есть оружие, есть верные даяки, на вышке стоит американский электрический шестиствольный пулемет, из которого в минуту вылетают шесть тысяч смертей. Точно такие же пулеметы стоят на американских вертолетах, с которых они поливают смертью джунгли и рисовые поля на моей родине.
А где Мын-китаец? Неплохо было найти его, вдвоем не так страшно. Вдвоем можно что-нибудь придумать, найти спасение.
Бежать некуда, я на острове. Они прочешут остров, будут искать меня, точно раненого кабана. Даяки отличные охотники. И если даже они не станут искать меня в джунглях, я сам выйду к ним, потому что иначе умру в лесу от голода и одиночества. Меня все равно пристрелят — преступникам не нужен свидетель. Они так поступают со всеми свидетелями.
Надо бежать, бежать с острова! Но как?
У меня нет даже лодки. На острове единственный катер, его охраняют. А если связать плот?
Они догонят меня на катере и расстреляют из автоматов.
Потом я услышал шаги по тропинке. Метрах в десяти от расщелины в скале, куда я забился, петляла тропка. Кто-то шел по ней. Шел не один. Сердце мое оледенело.
— Пройдоха Ке! Пройдоха Ке! — позвал кто-то.
Я не хотел отзываться.
— Пройдоха Ке! — опять позвали меня.
Я вышел из убежища и увидел Толстого Хуана. Он держал за руку Мына-китайца. Тот стоял и всхлипывал: для китайца подобное проявление чувств — вещь удивительная.
— Я догадался, что ты здесь, — сказал по-явански Хуан. — Я боялся, что ты не утерпишь и съешь что-нибудь… Ты не ел рыбу? Вижу, что не ел, а то бы мы с тобой не разговаривали. Вас осталось в живых двое. Уходите, здесь вас утром увидят. Есть место, где вы сможете спрятаться, чтобы вас можно было найти, когда понадобится.
— Зачем их отравили? — опять спросил Мын. — Нам же обещали хороший заработок. Я честно работал на компрессоре. Меня ждут дома дети и старики. Пусть отдадут мои деньги.
— Потому что вы хорошо заработали, поэтому с вами и разделались, — сказал назидательно Хуан. — Будут пираты платить такие деньги! Они за сотню долларов утопят хоть родную мать.
— Какие пираты? — сказал Мын. — Мы военный объект для янки строили.
— Замолчи! — зашипел Хуан. — Нашел место выяснять, на кого работал. Идите к лагуне и затаитесь. Пищу найдете там, а потом я приеду на велосипеде. Что-нибудь придумаю!
…Нас спас девятый месяц мусульманского календаря — наступило новолуние, начался праздник рамазан, Даяки — истинные мусульмане, они соблюдают пост, едят только два раза в сутки — перед рассветом и после захода солнца. На голодный желудок по римбе не погуляешь. В римбе каждый шаг нужно прорубать голокой. У нас ножей не было — строителям не полагалось иметь даже перочинного ножа. Голоку нам дал Хуан.
Мне повезло, что у меня был друг — португалец Хуан! Перед ним заискивали даже даяки. Если он невзлюбит, то будешь есть один жидкий рис и подгорелые бананы.
У Хуана была одна слабость — обезьянка Балерина, смешная макака с Цейлона. Толстый Хуан любил ее, как сына-первенца. Я не знаю, была ли у него семья или нет, — здесь не принято было откровенничать, здесь звали по кличкам, и никто не знал, что у другого на душе.
Как-то строители рассердились на Хуана. Кажется, он огрел двоих-троих увесистым половником или вместо риса дал вареных бананов. Хуан был груб с людьми, презирал их, потому что он был на острове единственным европейцам. Он рычал не иначе как: «Грязные желтые свиньи! Вы помои у меня жрать будете… Соус им подавай! Я работал в лучшем ресторане Куала-Лумпура, я только приказывал, а тут самому приходится стоять у плиты».
И строители решили отомстить Хуану, толстому, как слон, европейцу, — они задумали убить Балерину. А я спас ее. Может быть, я в ту минуту вспомнил, как брат лепил когда-то из глины забавных зверюшек, может, мною в ту минуту овладело сострадание к забавной мартышке, и я спас ее. И она точно поняла, что обязана мне жизнью.
Так началась наша дружба с Толстым Хуаном, португальцем, грубым и бесчувственным человеком… Я думал так вначале. Но, оказывается, и у европейцев за внешним обликом скрывается другое лицо. Оказывается, Хуан любил живопись. Я сам видел у него в комнате картины в стиле японского художника Огасавары. Оказывается, Толстый Хуан сам писал их, когда у него было на то время и желание.
…Мы прятались с Мыном в кокосовой роще. Хорошо, что еще не начался сезон дождей. На краю лагуны мы обнаружили целую свалку банок из-под американского пива. Видно, здесь когда-то жили янки. Понятия не имею, как они тут оказались, что они тут делали. Может, когда-то здесь находился пост метеослужбы?
Времени оказалось предостаточно, и я пишу дневник. Кто знает, как обернется дело, так хоть дневник расскажет людям о наших страхах и о преступлении, которое совершилось на этом острове. Китаец Мын лежит кверху животом и без конца жует бетель, как яванец. У него уже зубы от жвачки черные.
…Пришел Хуан. Велосипед он оставил, не доезжая до лагуны. Вряд ли его отлучка с базы вызвала подозрение — Хуан, настоявшись часами у раскаленной плиты, каждый день брал на плечо Балерину и уединялся. Он замкнутый человек.
Хуан принес пистолет, отдал мне. Мына вооружили ножом.
Хуан сказал:
— Сегодня ночью убежим.
И Хуан предложил план побега.
…Мын волнуется. Он тыкается по берегу, как слепой. Без конца обращается ко мне с вопросами, точно не понял плана. Меня это очень беспокоит. С китайцем можно идти на любой риск, пока он не «потерял лицо». Европейцу трудно понять, что такое «потерять лицо». У китайцев есть очень любопытная особенность. Я, например, чтобы отвлечься, пишу дневник. Это дает мне возможность сосредоточиться и не думать о предстоящей опасности. Что ж… Если суждено споткнуться, то споткнешься, даже если не будешь выходить из дому. Я родился во время войны. И мой старший брат, сколько живет, ни разу не видел мирной
