напоказ.
Дети старше тридцати — не допускаются. Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом, предлагая утолить жажду, Севка благородно ему отказал.
Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый швейцар впустил очередного посетителя. Тот расплатился и сразу плюхнулся в кресло, поближе к экрану.
— Чужие порядки надо уважать, — сказал Андрей и протянул швейцару «чирик».
Тот вскинул брови эпохи застоя.
— Трое?
— Математик, — сказал Иван. — Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпуховнч.
— Серпухович пусть выйдет.
— Папаша, — укоризненно сказал Андрей. — За ценой не постоим. Но за халтуру — вычтем.
— У нас плата вперед.
— А у нас назад, — сказал Севка.
Швейцар моментально надулся и сипло задышал — словно с детства не переносил дерзости.
За стеной грянул оркестр.
— Спокойно, папаша. Спокойно.
— Лучше послушай музыку.
Официант метнулся к двери, но Севка его отсек, а Иван защелкнул дверь на задвижку.
— Не волнуй публику, вохра.
— Что-оо? — скривился швейцар.
— Папаша, — тронул Иван его за плечо. — Не ошибись.
— Шпана, — зарычал швейцар. — Да я вас… как клопов…
Иван перехватил его руку, вывернул и взял на болевой.
— Аа-аа, — завопил швейцар и грузно повалился между кресел.
Зрители повскакали с мест. Сбились к стеночке, в угол. Севка затолкал туда же насмерть перепуганного официанта.
— Тихо, деточки, тихо. Мы на минутку. У нас тут, — Севка прихватил официанта за утыканный «хотенчиками» длинный нос, — междусобойчик. Давай, малолетка, к доске. Отвечай. Пахан у вас — кто? Бармен? Ну? Что молчишь? А то кол поставлю и родителям сообщу.
— Оставь его! — крикнул Иван, прижимая швейцара к полу.
— Не затягивай сеанс. Мозги вышибу!
Лампочка над дверью горела не угасая. Андрей прихватил швейцара за шкирку, выволок его на середину и прислонил к креслу сбоку.
— Ну что, Драмодел Дармоедович. Поговорим, как в старые добрые времена?
Коряво раскинув ноги, швейцар сидел на полу, поглаживая рукой больное плечо, пряча затаившие месть глаза. Андрей поддернул ему подбородок.
— Здорово, ты бык, а я корова. Надо бы оформить тебе инвалидность. И пахану вашему заодно. Чтоб знал, кому врать. От вранья люди сохнут!
— Дохлятина, — сказал Иван. — Кто божился, что в Ригу уехал?
— Слушай, мужик. — Андрей присел на корточки. — Я — коротко. У тебя три дороги. Налево пойдешь — статья, органы, суд. Направо-кувыркаться тебе инвалидом. Прямо-дрожь и маленькие неудобства. Ну, выбрал?.. Ты нам пошепчешь, где твой дружок, и — пока.
Как в море корабли. Мы вас не видели, вы с нами незнакомы… Что задумался?
— Соглашайся, дурачок, — крикнул Севка.
Швейцар хмуро посмотрел на Андрея.
— Какой… друг?
— Мамонов фамилия. Нехороший человек.
— Тьфу, — выругался швейцар. — Я-то думал.
— Осторожней, папаша, — сказал Иван. — Здесь дети.
Швейцар поманил к себе официанта — Севка разрешил тому подойти.
— Дай.
Послушный мальчик картинно распахнул блокнот и выщелкнул ручку. Швейцар написал адрес.
— Телефончик не забудь.
— Откуда? Там дача.
— Пора знать, папаша, — наставительно сказал Иван. — Если очень надо, дачи тоже телефонизируют.
Швейцар дернул плечом.
— Проще нельзя?
— Пахана благодари! — крикнул Севка.
— Рогом козел, а родом осел.
— Пусть он тебе бюллетень выписывает, — сказал Иван. — И, пожалуйста, верни награбленное народу.
Швейцар не глядя отдал червонец.
Андрей внимательно прочел бумажку с адресом и спрятал в карман.
— Деточки! — обратился он к посетителям. — Не бойтесь, мы заложников не расстреливаем.
— Все, за что заплачено, — сказал Иван, — должно быть съедено и выпито.
Севка пугнул официанта:
— Правильно?
— Общий привет! — Иван выщелкнул задвижку и распахнул дверь.
Бармена за стойкой не было.
9
— Как известно, все начинается с идеи. Без идеи людское сообщество не стоит. Но, как говорил Ленин, идея только тогда становится материальной силой, когда она овладевает массами. Только тогда. Когда овладевает.
— Вы наш человек, Алексей Лукич.
— Теперь посмотрите, что мы имеем. Принципы, положенныев основу нашего государственного устройства, теоретически достаточно основательны и возражения не вызывают. Однако весь ход нашей новейшей истории показывает, что правильные теоретические положения на практике сначала как-то незаметно засоряются, затем видоизменяются, а потом и откровенно искажаются. Причем происходит это все не под влиянием каких-то неизвестных нам внешних сил. А естественно, само собой. Почему?
— Меня окружали привычные вещи, но все их значения были зловещи.
— Простите, вы о чем?
— Продолжайте, не обращайте внимания.
— Структура пирамиды изначально предполагает чрезмерную концентрацию власти. Подчеркиваю: чрезмерную. А всякая чрезмерность, как вы знаете, к добру не ведет. Вот вам простенький пример — для наглядности. Предположим, деньги. Нет денег — человек нищ, гол, слаб, и если душа его не знает высокой духовности (а таких подавляющее большинство), то мировоззренчески он чаще всего раб. Достаточно денег — у человека масса новых степеней свободы, он уверен, силен и знает, что достоинство свое сумеет защитить. Но вот у него много денег, чрезмерно много. И он снова раб. Раб своего капитала… Точно так же и с властью. Чрезмерная концентрация ее приводит к тому, что подменяются цели. Человек становится функционально независимым. Он — функция власти.
— Кручинин подбросил шарик.
— Вам скучно? Вы не слушаете меня?
— Очень внимательно.
— И тогда происходит страшная вещь. Та идея, во имя которой он призван действовать, как бы отдаляется, отделяется от него. Они теперь сами по себеидея где-то там, в вышине, в теории, и парит, а он — сам по себе, он практик, и кресло, которое он занимает, диктует ему систему поведения. У него теперь новая шкала ценностей. Происходит раздвоение, появляется двойная мораль (а двойная мораль все равно что «севрюга второй свежести»), человек делается неискренним. Если неискренний человек исповедует
