неслучайность первого выигрыша. Андрей жил надеждой и шахматной тренировкой, незаметно забыв о Жюстене. Но все же почему тот не приходит? Вдруг действительно что-то случилось?
— Стыдно, стыдно! — повторила Стрекоза, гневно качнув бантом на затылке.
Охваченный раскаянием, Андрей побежал к брошенному товарищу. Был воскресный вечер, и кожевник, как обычно, сидел на табурете в тени дома, сложив на коленях тощие руки. Почему-то Андрею стало остро жаль этого раньше времени жестоко постаревшего рабочего, жаль за его одинокие сидения возле дома под вечер.
— Бонжур. Где Жюстен? — несмело спросил Андрей.
Кожевник помолчал, жуя сморщенные тонкие губы.
— Спроси старого ворона, где выкормленный им птенец. Летает. Где? Зачем?.. Жюстену дали книгу. Мадам Надин, наша соседка, дала… Жюстен рвется к ним. Видно, колдовство какое у них, сила какая-то… Книжки их читает. Видно, мой сын задумал стать профессором, такая в его башку взбрела безумная мысль. Нам нельзя. В коллеже надо деньги платить. Профессор должен одолеть науки. У нас не выйдет. Надо платить.
— Где Жюстен? — робко переспросил Андрюша, смущенный трудным разговором с отцом, не находя, что отвечать.
— Кто знает, где? Я немного хвораю. Мучает ломота в груди. Что будет с Жюстеном? Как думаешь, что?
— Он хороший, — почти со слезами сказал Андрей. — Мы все его полюбили.
— Спасибо, — ответил кожевник. — Вы приехали, неизвестные русские люди, и уезжаете, и будто бы и не было вас, а какой-то след остается… Адьё, — дрогнувшим голосом вымолвил он.
— Прощайте. Нет, не прощайте. До свидания. И пожалуйста, пожалуйста, выздоравливайте!
Андрюша побежал со всех ног, рассчитывая где-то настигнуть Жюстена. А Жюстен как раз направлялся к нему, но не обычной дорогой. Отчего-то ему взбрело в голову завернуть на Иветту. Зачем? Так, ни за чем. Тихая в невысоких, некрутых бережках, она бесшумно несла воды к устью и там не кончалась, не сливалась с чужими, принявшими ее в свои объятия водами.
Текла среди них сама по себе, оставаясь собою, помня Аонжюмо, ребячьи рыбные ловли, ныряния до дна, фырканье, хохот. Ребята Лонжюмо любили Иветту, и она их любила. Так представлялось Жюстену, и было приятно постоять на бережку, поразмышлять.
А дальше произошло неприятное. На Гран-рю возле знаменитого памятника изящному, как балетный танцор, почтальону расположились мальчишки. Едва ли они подстерегали Жюстена, просто толковали о том о сем, пока еще не решив, чем занять дальше воскресный вечер. И увидали Жюстена. Сунув руки в карманы коротких штанов, сдвинув залихватски соломенную шляпу на одно ухо, неся две толстые книги под мышкой, вышагивает вдоль Гран-рю.
Мальчишки встрепенулись.
— Куда?
— А вам что? Никуда.
Неизвестно почему Жюстен, в общем-то не дурак, повел себя довольно глупо с ребятами. Зачем было задираться? Они повскакали, воинственно его окружив.
— Задаешься?
— Ребята, он нам изменил.
— Связался с приезжим сопляком, мамашиным сыночком. Мамаша-то дама, видели ленты на шляпе?
— А наш Жюстен и растаял. Э-эх, подлиза! От своих к чужим отвалился.
— Я не подлиза. Мне от них ничего не надо. Если бы в замок к барчатам втирался, а эти… мне от них ничего. А что у него мать в шляпе, наверное, в России так заведено. Дама не дама, носи шляпу — и все. Не вру, они русские. Даже мэр про них сказал: вы, говорит, немного странные люди, немного русские чудаки.
— Хэ! Подумаешь, русские. А что за книги у тебя?
— Они мне дали, — обрадовался Жюстен переходу к мирной теме. — Французский писатель Виктор Гюго сочинил. Заглавие «Отверженные». Значит, про бедняков. Буржуи своих не отвергают. А бедняки, ух, люто им. Буржуйские законы против них, работы не найдешь. Чуть что — с голодухи булку спер — тюрьма, а то каторга до смерти. Тюремщики — псы цепные. Виктор Гюго их пригвоздил. Зато Гаврош! Ну, парень, ну, парень! Оборвыш, гамен, а весельчак, а смельчак! Наш парень, будто в Лонжюмо и родился, такой наш! Про французскую Великую революцию слышали?
— А тебе кто сказал?
— Да он самый, Виктор Гюго и сказал, — любовно похлопал по обложкам книг Жюстен.
Понятно, мальчишки заинтересовались писателем Виктором Гюго. К счастью, никто не сообразил полюбопытствовать, где Жюстен раздобыл книги. Может, мадам Надин и месье Ильину было неприятно, чтобы кто-то узнал, что именно они достали Жюстену роман «Отверженные».
У этих русских, как заметил Жюстен, порядочно тайн и секретов.
— Но они хорошие люди. Все в Лонжюмо так считают. Немного чудаки, а хорошие. Когда они уедут… Они скоро уедут, — с грустью вспомнил Жюстен, — я расскажу вам всю книгу.
— Две, — поправили его.
— Две, и не об одном человеке, не думайте, что только о Гавроше, о многих замечательных людях — рабочих…
— Рабочие тоже не все замечательные, — перебили Жюстена.
— Больше замечательных, — спорил он. — Францию Виктор Гюго насквозь знает… Мы о своем Лонжюмо столько не знаем, как он о Франции. Я вам все расскажу, у меня в голове сто картин. Ну, пока…
И мальчишки отпустили Жюстена не только без тумаков, а с любопытством и даже уважением.
Слыхали, сто картин у него в голове! Наш кюре, наверное, о царстве божьем столько не накопил.
Между тем Жюстен прибавлял и прибавлял шагу, вдруг почувствовав, как соскучился об Андрэ. И… Стрекоза выпорхнула ему навстречу, когда он не успел еще войти в двухэтажный каменный домик, где разместилась школьная столовая и общежитие для слушателей, а одну комнатку занимали Андрюша с мамой.
— Где ты пропадал? Ах, какой невоспитанный мальчик! Не предупредил и пропал! — выговаривала Стрекоза, покачивая крылышками белого банта на затылке.
Конечно, тотчас выскочил Андрэ, и вспыхнуло бурное обсуждение романа Виктора Гюго. Русские друзья Жюстена его читали и прекрасно помнили героев, их приключения, беды и радости и, разумеется, сцены революционных боев, баррикады, пороховой дым, ужасающую ружейную и пушечную пальбу, кровавое зарево восстания над ночным Парижем. Они, Андрэ и Стрекоза, попросили Надежду Константиновну достать для Жюстена «Отверженных».
Как они все трое любили Гавроша, озорного, веселого, доброго!
Рос он без ласки, будто хилая травка, что вырастает на погребе, голодный оборвыш, а не найдешь добрее мальчишки.
Ранняя весна, вечер, порывистый ветер, черная туча ледяным ливнем заливает город, дождевые струи хлещут, как плетки. А на Гавроше поверх лохмотьев одна старенькая, неизвестно где подобранная шаленка, и ее парижский гамен отдает дрожащей от стужи нищей девчонке.
Добрый, добрый Гаврош! Смелый Гаврош! Баррикада революционеров бешеным огнем отражает наступление правительственных войск. Но патроны кончаются. И веселый оборвыш Гаврош оставляет баррикаду, чтобы у подножия ее подобрать патроны убитых врагов для своих, оборонять революцию. Вражеские пули летят в него — одна, другая, третья, а он поет озорные песенки, хохочет и как ни в чем не бывало делает свое дело, собирает патроны. Вражеские пули грозятся, гоняются за ним. Одна настигла. Еще одна. Маленький герой падает, не допев последнюю песенку.
Горько жалели Жюстен и его русские друзья Гавроша! Зачем его сразили шальные пули? Пусть бы он спасся. Зачем Виктор Гюго его не спас?
— Андрэ, ты хочешь стать героем?
— Конечно! Готов хоть сейчас. Только что нет баррикад.
