На Гран-Рю

Жюстен окинул его сочувственным взглядом. Слабак, даже не загорел ничуть.

— Андрэ, ешь больше. У вас вкусно кормят в вашей столовой. Один раз мадам Катрин дала мне русских щей, о-го! Я тарелку уплел, а она еще налила. Слушай, я еще расскажу про Гавроша.

— Да ведь я читал.

— Все равно. Гаврош…

— Да говори же по-русски, тебя учат русскому, хоть десять слов можешь выучить? — прикрикнул Андрэ.

— Ладно. Ладно, десяти слов не хватит. Гаврош был проказливый, не паинька. И голодный, на рынке торговка только и гляди, чтобы не упер булку с лотка… Штаны рваные, наши господские дети из замка на шаг его к себе не пустили бы… Они буржуи. Гюго показал трактирщика Тавардье, гад, повесить мало…

— Мальчики! Гарсон! — раздался звонкий, милый, как весенняя песенка жаворонка, голосок Стрекозы. Она успела слетать домой и вернулась с вестью, что сию минуту вся школа идет попрощаться с Иветтой. Ведь скоро, совсем скоро отъезд.

— Собрание?

— Никакого собрания. Месье Ильин сказал: «Посидим. Поговорим».

— Ура! — во все горло завопил Андрэ, и они пошагали к Иветте, где взрослые уже сидели на бережку, беседовали.

— Сколько бы ни протопал по земле, не забыть эту весну и лето. Заряд на душе и в мозгу до скончания века, — сказал кто-то.

— Радуюсь вашему подъему, но конечной остановкой Лонжюмо не будем считать. В некотором смысле отправной станцией, да. А дел впереди уймища! — улыбаясь, возразил Владимир Ильич.

— Полюбили мы вас, и-и-их! — сказал Чугурин.

— И Надежду Константиновну! А Инессу Федоровну! А Луначарского Анатолия Васильевича! А нашего доктора Александрова! — вторили все.

Благодарные. Душевные. Растроганные.

Хорошо на душе у Владимира Ильича.

Плыло над рекой негромкое, торжественное пение:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами…

Иветта не слыхивала таких грозных, зовущих, покоряющих песен. Не оттого ли смолкли деревья над рекой? Не шелохнется ветка, не прошелестит листок. Замерли воды.

Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу.

Жюстен не понимает слов, но что-то в этом пении захватывает, тревожно пленяет. Может быть, потому, что сегодня вечер прощания? И звезды сегодня другие. Все небо лучится многоцветными огоньками. Привет, привет вам, люди!

— О чем песня? — шепотом спрашивает Жюстен Андрюшу, когда песня кончилась, а в душе звучит и поет. Андрюша в смущении. Сказать, что песня о революции, нельзя. Что ответить?

— Про мечту пели, — отвечает Андрэ.

Жюстен разочарован.

— Э-э-э! У меня, например, есть желание работать на автомобильном заводе, слесарем например, на парижском заводе или хоть каком захудалом заводишке. У нас в Лонжюмо работы не найдешь, да и невзрачен уж больно наш кожевенный… А ты говоришь — мечта… Мечта не сбывается, люди придумали потешить себя, как малые ребятенки.

— А вот и неправда! А вот и неправда! А вот и неправда! — зачастила Стрекоза. — Наша сбудется. И вообще мечта — это дело, только очень большое, огромное. Понятно? Мечта не на словах. Когда очень захочешь и будешь добиваться, изо всех сил добиваться, мечта сбудется, вот поверь.

Жюстен слушал. Смотрел на Стрекозу. Ее чуть веснушчатые щеки, чуть толстоватенький носик, пухлые губы, маленькие-премаленькие ушки, в которых посверкивали две красные капельки сережек. Смотрел. Его мальчишеское, он считал, по-мужски нечувствительное, сердце страдало. Со Стрекозой и вообще-то они разговаривали мало, а тут будто онемел. Хотя бы одно словцо! Хотя бы: «Стрекоза, напиши мне письмо. Посоветуй, какие книжки читать?»

Кажется, малость: «Какие книжки читать?»

Но и такая малость не выговорилась.

— До свидания, Жюстен! Добивайся поступить на завод. И еще… большого, большого тебе…

И все. И даже адрес неизвестен, в Париже она будет жить или в России?

Безветренный, душный вечер висел над иссушенной зноем землей. Отец сидел на табуретке возле дома, сложив на коленях тощие, длинные руки.

— Что ты сам не свой? — спросил отец, распознав в глазах Жюстена смятение.

— Ничего. Просто так. Они уезжают.

— Они и приезжали к нам не на век, — здраво рассудил отец.

— Удивительные! И вообще Россия их удивительная.

— Ты там не был. Откуда знаешь?

— Знаю.

— Звезда с неба упала, — помолчав, сказал отец. — Август — месяц звездопадный… А как жить, они тебя научили?

— Научили. Вырасти бы скорее… А наши тоже хорошие люди есть.

— Всякие есть. Вон еще звезда пролетела. Чьей-то праведной душе бог ангела с доброй вестью послал. Или призывает к себе на вечный покой. Значит, говоришь, жить научили…

14

Они снова втроем шли берегом вечерней реки. Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Инесса. «Ильины» любили называть ее без отчества. К ней шло имя Инесса. «Наша Инесса».

Над рекой тишина. Они тоже шли молча. Кончился важный срок жизни. Каждый мысленно мерил достигнутое. Достигнуто не только учениками, ими, руководителями, тоже. За три месяца ближе узнались передовые российские рабочие — надежда и завтрашний день партии.

— Прощай, Лонжюмо, наш зеленый островок, — немного с грустью говорила Инесса. — В нашем плавании мы остановились на твоем берегу…

— …Чтобы набраться новых сил и завтра храбро плыть дальше, — заключил Владимир Ильич.

Но о завтрашнем дне поговорим позднее. Хотелось припоминать и обсуждать в подробностях сегодняшнюю товарищескую встречу. Прощальную. Занятия в школе окончились. Слушатели уезжают в Россию. Большое дело им предстоит: борьба с царизмом и капиталистическим строем. Борьба с отступниками, изменниками партии.

Накануне устроили ужин. Тетя Катя Мазанова напекла пирогов, наготовила кушаний.

— Бесподобный салат! — расхваливали гости, еще не сев за стол, пока лишь поглядывая на блюдо с овощами, искусно украшенное зеленью. Тетя Катя — кулинарка и домохозяйка бесподобная. Застелила