Он изменился за эти три месяца. Острижен наголо. Лицо почернело от худобы и загара, черты стали жестче, и какой-то неистовый свет в упрямых глазах.
— Я звонил к вам домой, — говорил он, крепко держа руку Маши. — Ответили, что ты здесь. Такая удача! Я через час уезжаю.
Завыла сирена. Все пошли в бомбоубежище.
— Какая ты, Маша… — улыбался Митя, приглядываясь к ней.
Она поняла недосказанное.
И все время в бомбоубежище, когда они произносили обидно обыкновенные слова, она понимала все, что он должен был и хотел, но так и не решился сказать.
Где-то упала бомба. Казалось, раскололась земля. Стены качнулись. Лампочка мигнула и погасла. Несколько минут было темно.
— Боишься? — спросил Митя.
— Нет.
Подошел профессор Валентин Антонович. Он держал в руке шляпу и, по обыкновению, был опрятно и изящно одет, как будто собрался на лекцию, только землистый цвет кожи и измученный взгляд говорили о бессонных ночах.
— Я вижу своих учеников в военных шинелях! Расстаемся, друзья.
Валентин Антонович взял обеими руками их руки, неспокойно вглядываясь в лица.
— Друзья! Что происходит с миром? Непостижимо! Немыслимо! Они надвигаются на нас, как Батыевы полчища. Над Москвой фашистские самолеты! Что станет с миром? Что делать? Один выход: все от мала до велика за ружье. А я не умею стрелять, и немолод, и я… растерялся.
Митя расстегнул полевую сумку, вынул томик «Севастопольских рассказов», протянул Валентину Антоновичу.
Валентин Антонович полистал Митину книжечку:
— В этом году я предполагал семинар.
— Я беру «Севастопольские рассказы» с собой, — сказал Митя.
— Берите! Непременно берите! — в каком-то возбуждении, почти со слезами в голосе, заговорил Валентин Антонович. — Вы с собой уносите многое — идеи, мысли, чувства. Наши враги не представляют даже, как мы вооружены! Нас нельзя победить. Нет! Нет! Нет!
Снова упала бомба. Близко. Долго слышался гул.
Валентин Антонович вернул Мите книгу, нахлобучил шляпу на лоб:
— Прощайте, Агапов.
Он пошел прочь, но вернулся.
— Нас победить нельзя. До свидания, Агапов. Возвращайтесь. Вы вернетесь, Агапов. Вы мой ученик, я вас жду. Вы вернетесь. До свидания, Агапов!..
— Бедный Валентин Антонович, — вздохнула Маша, когда профессор ушел.
— Всем приходится трудно, — хмуро ответил Митя и торопливо сказал: — Подари мне на память карточку… Какую-нибудь. Все равно.
У Маши был с собой студенческий билет.
Митя перочинным ножом снял с него фотографию:
— Ты здесь веселая… Маша, нас отправляют из Москвы, я не знаю своего адреса. Куда писать тебе?
— В Свердловск. Только скорее. Ты скоро напишешь?
— Да. Знаешь, я напишу сегодня.
…И вот она не получит письма.
Глава 2
Эшелон без остановок идет мимо разъездов и станций. Лес, песчаная насыпь, овраги, до горизонта пустые поля.
Маша смотрит в окно. Осталась наедине со своей родиной, с глазу на глаз.
Деревенька. Вдоль размытой дождями дороги осторожно выступают гуси, переваливаясь на красных лапах; на краю деревни — гумно, столбами вырывается мякинная пыль: обмолот.
Но вот гумно позади, и гуси, и повисшая над обрывом изба.
Вдоль железнодорожной насыпи вырос темный еловый бор.
Снова деревня. На отлете — двухэтажный каменный дом: школа. Девочка в красном галстуке выбежала на крыльцо, проводила поезд взглядом, долго махала рукой…
— Ты о чем задумалась, Маша?
— Так, мамочка… Вспомнила детство.
…В большие праздники приходил Аркадий Фролович. Он раздевался в прихожей, поправлял галстук и расчесывал перед зеркалом жесткую щеточку волос. Так же тщательно он расчесывал брови и густые, пышные усы. Маша с глубоким вниманием следила за этой церемонией. Аркадий Фролович с иронической усмешкой рассматривал себя в зеркало.
— Ну как? — спрашивал он.
Из всех известных Маше людей Аркадий Фролович был самым удивительным человеком. Это он «вырвал из когтей смерти» ее отца, как говорила Ирина Федотовна. О том, как в 1918 году Аркадий Фролович целую ночь после боя искал своего друга Кирилла Строгова, которого все считали погибшим, и нашел в воронке от бомбы, а потом тащил на себе до санитарного пункта, — эту историю Маша много раз слышала от мамы.
Она вспоминала ее, когда Аркадий Фролович появлялся в их доме.
Кирилл Петрович, прихрамывая и опираясь на палку, выходил в переднюю встретить гостя; они хлопали друг друга по плечу.
В дни, когда приходил Аркадий Фролович, Ирина Федотовна никого больше не приглашала. Аркадий Фролович был нелюдим. Он предупреждал по телефону:
— Приду отвести душу, если только никаких ваших дам и прочих джентльменов не будет.
Он приходил не часто, раз в два-три месяца, зато высиживал почти весь день, до глубокой ночи.
После нескольких шахматных партий и праздничного обеда с пирожками, жареным гусем и каким- нибудь соусом — очередным изобретением Ирины Федотовны, чаще всего неудачным, в чем, правда, никто не признавался — Аркадий Фролович открывал крышку пианино. Откинувшись на спинку стула, он играл что-то длинное, с силой ударяя по клавишам, и Маше казалось, надают тяжелые камни, и было жаль и грустно, что они отрываются от скалы и летят.
Ирина Федотовна иногда говорила:
— Почему вы доктор, а не музыкант?
Аркадий Фролович вставал из-за пианино и, рассматривая рюмку с вином на свет, спрашивал:
— А? Что?
— Ты не слишком ли злоупотребляешь этим… — Кирилл Петрович кивком головы указывал на вино, — …и этим?
Трубка Аркадия Фроловича почти беспрерывно дымилась.
— Возможно. Очень может быть.
Ирина Федотовна часто уходила к приятельнице, оставив друзей наедине и взяв с Маши слово, что ровно в десять она ляжет спать. Маша забиралась с ногами в кожаное четырехугольное кресло; о ней забывали.
Едва оставшись вдвоем, отец и Аркадий Фролович начинали нескончаемый разговор о книгах, театре, работе, а чаще о людях и еще чаще — о прошлом. Разговор мог тянуться часами.
Аркадий Фролович медленными глотками пил вино, всюду сыпал пепел из трубки, пощипывал длинный ус и спрашивал:
— А помнишь, Кирилл?..
