Маша не особенно связно рассказала, что институт выехал, все документы там… Она не решилась упомянуть о студенческом билете с оторванной фотографией.
— Чего же вы хотите? — спросил декан.
— Хочу, чтобы меня зачислили на третий курс.
Декан пожал плечами:
— Это невозможно. Вас на третий, кто-нибудь захочет на четвертый. Достаньте документы. Следующий! — крикнул он в дверь.
И вдруг, когда институт с его лекциями, семинарами, экзаменационными сессиями, с его читальными залами и диспутами оказался утраченным, Маша почувствовала упрямое желание учиться.
Она решила еще раз зайти в комсомольский комитет факультета. Там было людно, Маша села на краешек стула, рассматривая секретаря комитета Дильду Тажибаеву — ее блестящие черные косы и желтовато-смуглое лицо с продолговатыми глазами и широкими скулами.
«Красива или некрасива?»
Дильда о чем-то нетерпеливо рассуждала, в запальчивости стуча по столу крепким небольшим кулаком.
«Некрасива, — решила Маша. — И злая».
Дильда увидела ее и, узнав, приветливо махнула рукой.
«Нет, кажется, милая!» — обрадовалась Маша.
— Ну, как у тебя? — спросила Дильда.
— Все так же. Возьмите меня пока хоть на учет в факультетской организации…
— Сказано — нельзя, — возразила Дильда. — Пусть сначала зачислят. Идея! Приехал из Москвы ваш профессор. Сейчас на третьем русском будет читать. Поговори с ним.
Маша побежала разыскивать третий русский.
Студенты валом валили в аудиторию. Это была шумная девичья толпа. Никто не обратил на Машу внимания — должно быть, привыкли к новеньким.
Невысокая хорошенькая девушка с светлой челкой над крутым лбом суетливо хлопотала:
— Товарищи! Он известный в Москве профессор. Давайте устроим встречу.
Все захлопали: профессор вошел в аудиторию.
Это был Валентин Антонович. Он держал шляпу в руке, как тогда, в бомбоубежище. Редкие колечки волос стояли дыбом над лысеющим теменем, придавая профессору смущенно-взъерошенный вид, но, как всегда, он был тщательно выбрит, каждая складка костюма аккуратно разглажена, и в глазах Валентина Антоновича Маша не увидала смятения, испугавшего ее в бомбоубежище. Он кивнул в ответ на приветствия, поискал глазами, куда деть шляпу, и положил перед собой на столе.
— Дорогие друзья! Я уезжал с тяжелым сердцем из Москвы. Там тридцать лет за одним и тем же столом я привык работать в одни и те же часы. В музее остались недочитанными рукописи… В Хамовниках фашисты пытались сжечь дом Толстого. Взрывной волной сброшен памятник Ломоносову — возле университета и Тимирязеву — у Никитских ворот… Поход варваров на культуру, — сказал Валентин Антонович и, заложив руку за борт пиджака, прошелся по аудитории. — Признаться, когда я ехал сюда и видел пески, несколько суток перед глазами пески, а потом эти ваши торжественные горы… Они слишком величественны, признаться. Смотришь на них и тоскуешь о ржаном поле. Но вот я пришел в институт. Я искренне рад встретиться с вами, мои уважаемые слушатели. Я снова дома. Лермонтов когда-то сказал: «Мой дом везде, где есть небесный свод, где только слышны звуки песен». А мы скажем так: где уважается человек, труд и культура, где каждый чувствует и мыслит так же, как и ты, — там наш дом. Итак, я дома и приступаю к работе. — Он откашлялся и заговорил спокойнее и суше: — В развитии русской культуры девятнадцатого века…
Студенты наклонились над тетрадями. Трудно представить студента, который не записал бы первой лекции курса. Но скоро некоторые из них оставили карандаши, не успевая улавливать мысли, и с недоумением и интересом внимали профессору, который с такой непринужденностью сообщал о событиях литературной жизни начала XIX века, как будто был их живым очевидцем.
Лекция кончилась. Маленькая студентка с белой челкой над крутым лобиком подошла к профессору и сообщила:
— Я из Киева.
— Да? — вежливым полувопросом ответил Валентин Антонович.
Он заметил Машу.
— Подите-ка сюда! Подите! — позвал он. — Милая моя землячка! — живо сказал он, беря ее за руку. — И вы здесь? По всему свету раскидало народ.
— Валентин Антонович, — спросила Маша, — вы недавно из Москвы? Как она?
— Стоит. Лютые стужи, не видно детей, время от времени падают бомбы, и всюду войска, войска! Москва выстоит! Издали любишь ее с тоскою ребенка, потерявшего мать… Вам не трудна была первая лекция? — полюбопытствовал он.
— Немного трудна, — созналась Маша и вспомнила, что ее не принимают в институт, не придется слушать Валентина Антоновича.
Она рассказала о своих неудачах.
— Ах, эти документы! — смеясь и досадуя, сказал профессор. — Я тоже их вечно терял и всю жизнь терпел всяческие бедствия. Ну, идемте к декану. Надо вас выручать!
Глава 5
Строгову зачислили на третий курс условно, до прибытия документов, с обязательством в месячный срок сдать оставшийся несданным в Москве экзамен по старославянскому языку.
Маша снова студентка!
В первый же день она отправилась после лекции в читальню, чтобы подготовиться к экзамену. Раскрыла учебник.
Зеленый абажур отбрасывал на стол мягкий свет. От легкого шелеста бумаги явственней тишина.
Помнит ли Митя тишину читальных залов, зеленые абажуры и этот особенный свет над столами, где лежат книги?
«Митя, Митя! — подумала Маша. — Я все время тоскую по тебе!»
Она закрыла ладонью глаза.
Едва она вспомнила о Мите, прошлое снова встало перед ней. Кто бы поверил, что так скоро все это будет прошлым!
…После переводных экзаменов в институте устраивался традиционный весенний бал.
Маша вошла в зал ровно на пять минут позднее условленного срока. Чтобы опоздать на эти пять минут, она постояла в вестибюле.
Свежий ветер врывался в окна и дверь. Маша жалась от холода в открытом платьице с короткими рукавами. Из фойе неслись звуки музыки, шум; где-то пели.
И вдруг ей стало жаль Митю за то, что он ждет, и она побежала.
Митя был один у окна, беспомощный среди веселья и шума: он не очень-то умел развлекаться, даже не умел танцевать. Может быть, за эти пять минут он вообразил, что несчастлив.
Маша пробиралась вдоль стены, мимо танцующих, к Мите, но Борис Румянцев перехватил ее на пути. Он загородил Маше дорогу и протянул веточку лиловой сирени, не сомневаясь, что польстит ей вниманием.
— Специально для тебя, — сказал Румянцев, с фамильярной уверенностью вкалывая веточку в волосы Маши. Он был очень доволен собой, этот молодой человек.
— Ах, совсем ни к чему! — ответила Маша и не успела опомниться — Румянцев кружил ее в вальсе. — Слушай, пусти-ка меня!.. — сказала она с досадой.
— А если не пущу?
