Эшелон без свистка тронулся. Маша вскочила на подножку.
— Сережа! Прощай!
Поезд пошел быстрей, быстрей, пробежал последний вагон, стук колес дальше, глуше; уплывая, качается в потемках красный фонарь. Вот и он исчез. С грустным недоумением Сергей глядел вслед. Минуту назад здесь, рядом с ним, стояла Маша. И — нет. Точно приснилось.
Звякнули буфера, вагоны воинского состава дернулись.
Сергей бросился догонять теплушку. Чьи-то руки подхватили его, он изловчился и впрыгнул в вагон.
— Вояка! — засмеялись над ним. — Кипяточку и то не раздобыл!
— Без кипятка обойдемся, — равнодушно ответил Сергей, присев у печурки.
Пламя синими языками лизало поленья. Сергей, прищурившись, смотрел на огонь.
Он думал о доме, о Москве, о том, что, может, завтра и в бой, а память о чем-то светлом жила в нем, росла и вот уже заполнила всю его душу. Словно вошел в частую рощу, куда даже в горячий июньский полдень едва проникает солнечный луч, и все лето земля хранит запах прелых листьев и влажности, раздвинул ветки и увидел белый развернувшийся ландыш.
Хорошо! Эх и хороша жизнь!
И вдруг, как будто безо всякой видимой связи, Сергей, строго сдвинув брови, вслух сказал:
— Ну что ж, повоюем!
— Чего ты? — спросил товарищ, подсаживаясь рядом.
— Повоюем, говорю.
Поезд шел к Москве.
Глава 4
Казалось, горы близко: стоит пройти вверх по улице, там они упираются темным подножием в головной арык…
Маша поднялась к головному арыку. Вода шумела и брызгалась, разбиваясь о камни, а горы ушли, и стало видно, что они далеко. На вершинах сверкал снег.
Вот уже несколько дней Маша бродила по незнакомому городу, который похож был на сад. Все было незнакомо и ново. Нужно начинать новую жизнь.
Строговы поселились в маленьком домишке на окраине города. Ступеньки крыльца покосились, под ногами скрипели и шатались половицы.
Возле домика стоял старый тополь, роняя на черепичную крышу увядшие листья.
Кирилл Петрович уходил по утрам в институт. Домой он возвращался ночью, ел суп, который не на чем было подогреть, и жаловался, что общежитие для студентов не оборудовано, нет кипятильника для воды, в столовой очереди, не хватает аудиторий для занятий.
— Ну, спите, — говорил он, вынимая из портфеля учебные планы и закрывая лампочку газетой.
А утром снова уходил в институт, иногда выпив вместо чая холодной воды.
У Ирины Федотовны хозяйство налаживалось плохо. Она привезла из дому салфетки к столу и забыла кастрюли. Она не знала, как и что нужно устраивать, но повесила на окно занавеску, радуясь, что не нужно затемняться, и аккуратно разложила на столе книги Кирилла Петровича.
В городе по вечерам горели огни. Бомбежек не было. Неизвестно откуда, к Ирине Федотовне пришла уверенность, что война скоро кончится.
— Вот увидишь, их отгонят от Москвы. Перебьемся как-нибудь это время, — говорила она Маше.
Она готовила на обед тыкву и початки крепко посоленной отварной кукурузы. От «витаминного» питания Маша непрерывно испытывала голод.
В общем, новая жизнь в незнакомом городе с прямыми, как стрелы, улицами, вдоль которых узкими каймами бежали арыки, начиналась для Маши неважно.
«Что я должна делать?» — сотни раз задавала она себе один и тот же вопрос.
Как ни далек от фронта этот город, пусть над ним мирно раскинулось синее небо, пусть равнодушны, как вечность, тяжелые горы, — война неотвратимо пришла и сюда. Она ощущалась в многолюдности улиц, в плакатах, говорящих со стен о героизме и бедствиях, в неумолимой откровенности сводок Информбюро по радио, которое звучало из распахнутых окон домов, на площадях, вокзале.
Всюду, везде — война!
На вокзал прибывали эвакуированные заводы, эшелоны с детьми, раненые. Город с сосредоточенным напряжением работал. Маша угадывала напряженность труда на каждом перекрестке, в любом, самом отдаленном переулке, куда ей случалось забрести в первые дни своих тоскливых блужданий по городу: здесь госпиталь, там научный институт, перевезенный из Харькова, детский дом для ленинградских детей, оборонный завод — «Вход строго по пропускам».
Войдя в проходную, Маша показала свой новенький паспорт, с необмятым переплетом и жесткими, хрустящими листочками.
«Имя, отчество, фамилия: Строгова Мария Кирилловна.
Время и место рождения: Москва, 1923 год».
— Вам куда?
— В отдел кадров.
В коридоре заводоуправления Маша невольно остановилась возле раскрытой двери завкома. Человек гигантского роста, с густой шапкой седеющих волос стоял спиной к двери. Еще при входе в заводоуправление Маша услышала раскаты его голоса.
— Сто процентов — довоенная норма. Двести — норма на сегодняшний день. Триста — на завтра. Бойцы тыла, на штурм!
«Бойцы тыла»?! Как хорошо, что Маша сюда пришла! Решено: остается работать на заводе.
Летучка кончилась. Гигант с седой головой обернулся; черные брови, как два косматых хребта, лежали над его колючими глазами.
— Откуда? Студентка? Эвакуированная? Куда вы хотите? На канцелярскую работу?
— В цех, — краснея, ответила Маша.
— Что вы умеете?
— Научусь. Вам нужны рабочие?
— Нет смысла. Не-ра-ци-о-наль-но. (Это слово директор завода выговорил по слогам.) А знаете, похоже на панику. Студентка третьего курса, не закончив, бросает учебу. Небось стипендию получали?
— Да. Но сейчас… я должна быть там, где нужнее.
— А разве мы не должны думать о завтрашнем дне? Нет, заканчивайте курс!
В сущности, он повторил то, что Маша услышала еще в Москве от Володьки Петровых.
Через несколько дней она пошла в институт. Там ее ждали неприятности, которые трудно было предвидеть заранее.
Когда она явилась в канцелярию местного института и сказала, что намерена продолжать образование на русской секции литературного отделения, ей резонно ответили:
— Подайте заявление и приложите документы.
Маша смутилась: ей нечего было приложить к заявлению. Она показала свой студенческий билет.
Заведующая канцелярией долго рассматривала Машин билет, поднеся к близоруким глазам, и вернула:
— Билет недействителен: фотография сорвана.
Маша растерялась. Этого еще не хватало! Она выждала длинную очередь в деканат: в институт поступали многие эвакуированные, то у того, то у другого что-нибудь не ладилось.
У декана было усталое, раздраженное лицо. Он торопил Машу, едва на нее взглянув: ближе к делу!
