Исподволь, с упорством и терпением любви Пелагея Федотовна вводила своего павшего духом мужа в круг интересов деревенской жизни.
Наступил день отъезда Маши.
— Ты не сердись, что я отбил ее у тебя… — сказал Иван Никодимович, кивнув в сторону Ирины Федотовны. — Поля не справится одна.
— Дядя Иван, — спросила Маша, впервые почувствовав себя в силах быть откровенной, — что вы будете делать?
Ирина Федотовна за спиной Ивана Никодимовича, сделав страшные глаза, грозилась Маше.
— Мы еще не надумали с ней, — ответил Иван Никодимович, указав на Пелагею Федотовну.
Тетя Поля вспыхнула девичьим румянцем, сжала ладонями его седые виски и поцеловала в голову.
— Дай срок. Надумаем.
Она суетилась, собирая Машу в дорогу, объясняла, что положила в корзинку, какие вещи отправила на станцию с попутной подводой, велела писать и, наконец, спросила Ивана Никодимовича:
— А что, Ваня, не подарить ли Маше ту тетрадку? Помнишь, я завела ее, когда нам с тобой пришлось встретиться. Там наша юность записана.
Ирина Федотовна, которая без страха не могла вспомнить голодные и угрюмые месяцы, прожитые после эвакуации в Москве, заплакала.
— Маша, как ты там будешь? Пиши нам. Боюсь, не сумеешь ты справиться с жизнью одна.
— Сумею, мама! — весело ответила Маша.
Тетя Поля проводила ее до околицы:
— Ну вот, догнала меня, Маша. Теперь мы с тобой товарищи по работе.
Она долго стояла у плетня и смотрела на дорогу, прикрыв глаза ладонью.
Маша сняла туфли и пошла босиком. В сумочке ее лежала тетрадка с рассказом о юности тети Поли.
Впереди ждала новая жизнь.
Глава 28
На полустанок Маша пришла с запасом: до поезда оставалось два часа. Она постояла на скучной, пыльной платформе, посмотрела, как убегают вдаль, блестя на солнце, рельсы, напилась из колодца холодной до ломоты в зубах воды и ушла в сосенки, которые стайками толпились позади станции. После раскаленной дороги среди открытых полей, на которых белая корка земли потрескалась от зноя, роща дохнула в лицо густым ароматом смолы и живительной свежестью. Маша как вступила в сосенки, так и упала на траву, прильнув к ней горячей щекой.
У самого глаза суетливо пробежал муравей, смятая травинка разогнулась и встала, прыгнул кузнечик.
Отдохнув, Маша взяла из сумки тетрадь тети Поли и прочитала.
Сегодня случилось такое необыкновенное событие, что я решила завести дневник. Многие наши девочки ведут дневники и записывают разные глупости, вроде: 'Ах, какой душка наш учитель истории Константин Петрович! Буду его обожать и учить ему уроки на пятерки'. Могу даже точно сказать, кто написал такую глупость: Муся Георгиевская. Или вот еще: 'Как я мечтаю о столичной жизни, шуме, блеске и нежных звуках вальса!'
Муся Георгиевская читала девочкам свой дневник; мне почему-то было стыдно слушать. А Константин Петрович вовсе не душка, он умный и всесторонне образованный. Мусе Георгиевской он поставил единицу.
Вот что сегодня случилось.
Мы возвращались с Иришей после уроков домой и только что миновали мужскую гимназию, как увидели — бежит гимназист. Он летел так быстро, словно спасался от погони. Действительно, за ним гнался швейцар Семен, крича на всю улицу: 'Господин гимназист, задержитесь!' Ириша стала подавать гимназисту сигналы, чтобы скрывался в проходной двор, но он не заметил и летел прямо на нас. Он так запыхался и был такой бледный, что жалко было на него смотреть. Он сказал: 'Вы Тихомирова Поля, я знаю о вас от библиотекарши. Спрячьте, пожалуйста, не говорите никому, а если что случится — тогда сберегите'.
И он передал какие-то книги, завернутые в газету. Я поскорее спрятала их в сумку. В это время подбежал Семен и очень грубо закричал: 'Вас зовут, а вы никакого внимания! Инспектор приказал вернуться, пожалуйте назад в гимназию!'
Гимназист пошел назад с гордым видом, а ведь на самом деле ему было страшно — я поняла это по его бледному лицу.
Ириша просила посмотреть, какие книги он передал, но я не согласилась смотреть чужой секрет. Я очень беспокоюсь за этого гимназиста: зачем его звал инспектор, и не могу заснуть. Поэтому я завела дневник, но никому не покажу.
Ничего не понимаю — гимназист пропал. Мы с Иришей нарочно тихо возвращаемся домой, но он не догоняет и не подает никаких признаков жизни. Как жаль, что у нас нет знакомых в мужской гимназии и некого расспросить! Я зашла в библиотеку, но библиотекарша, которая говорила ему обо мне, посмотрела на меня и не задала никаких вопросов, а я не знала, как завести разговор.
Да, вот что еще случилось. На уроке истории Константин Петрович рассказывал, что в царствование Николая I были сосланы или погублены многие писатели, например Пушкин, Лермонтов, Рылеев, Шевченко, но вошла классная дама, Зоя Викторовна, и Константин Петрович сразу переменил тему.
После урока Муся Георгиевская шепталась с Зоей Викторовной — должно быть, передавала рассказ Константина Петровича; глаза Зои Викторовны выражали ужас.
Буду изучать всех наших великих русских писателей, а с Мусей Георгиевской у меня не может быть ничего общего.
Скорей бы разъяснилась тайна.
Я переродилась, у меня есть цель жизни! Незаметно для всех сказала об этом сегодня Константину Петровичу. Он покраснел, оглянулся по сторонам и, ничего не ответив, ушел. Обидно! Где великие люди, которые ничего не страшатся и смело идут на борьбу с жестоким царизмом?
Страшная новость! Зоя Викторовна явилась утром, поправила на груди золотую цепочку от часов и сообщила: 'За непослушание начальству и вольнодумие из шестого класса мужской гимназии исключен гимназист Иван Пастухов'.
Она долго разъясняла, что надо остерегаться дурных знакомств и не читать запрещенные книги, и так далее. Я не слушала. Тайна открылась: Иван Пастухов — это тот гимназист.
