'Из этого со временем может выйти толковый учитель, — думал он об Ускове. — Из этой? Сомнительно. Витает в небесах, а придется спускаться на землю. Процесс для фантазеров болезненный. Посему, товарищ Строгова, следует вас передать в твердые руки'.
— Направлю-ка я вас к Федору Ивановичу… вернее, к Борисову, — раздумывал вслух инспектор. — Опытнейший завуч! Советую: поменьше упражняйтесь в экспериментах, побольше следуйте проверенному опыту. Вас восьмой класс не пугает? — спросил он Ускова.
— Я как раз и мечтал о старшем классе! — обрадовался Усков. — Дело в том… — пустился он в объяснения, — в старших классах настоящий курс литературы. Я занят научной работой. Я аспирант пединститута…
— Устроят шестые классы Марию Кирилловну?
Марию Кирилловну шестые классы устраивали.
— Не понимаю, не понимаю, не понимаю тебя! — говорила Маша, возвращаясь с Юрием из роно. — Знаешь ли ты, что изменил нашим лучшим мечтаниям, когда в институте мы ждали и верили: педагогическое звание — самое высокое звание. И вдруг и вдруг!.. 'Пока не требует поэта…'
— Надо же быть и реалистом немного, тем паче в кабинете инспектора, — виновато буркнул Усков.
Оставшись с Машей наедине, он начал соображать, что действительно отступил от институтских мечтаний. В сущности, он был согласен с Машей во всем, особенно сейчас, с глазу на глаз.
'Вы покладисты с начальством, аспирант пединститута Юрий Петрович Усков!' — пилил он себя.
— Если кто из нас двоих реалист — это я, — говорила Маша. — Я реалист, потому что помню наказ тети Поли: воспитывать настоящих людей! Потому что хочу стать настоящим человеком сама. Потому что, Юрий, жизнь необыкновенна! А если нет — зачем жить?
Глава 30
Школа была громадная, на полторы тысячи человек. Все четыре ее этажа перед началом занятий блистали чистотой. Директор Федор Иванович, заложив руки за спину, ходил по школе быстрыми, бесшумными шагами, и невозможно было понять, как он умудряется чуть ли не в одно и то же время появляться в десяти разных местах — в столовой, учительской, в классах, канцелярии, библиотеке.
Кабинет директора чаще всего был пуст.
Юрий и Маша напрасно прождали три четверти часа, изучая обстановку кабинета.
На столе симметрично расставлены стопки книг. Ни клочка бумаги, ни соринки. В деревянной подставке — как один, остро отточенные карандаши; казалось, никто никогда ими не пользуется. Под стеклом — расписание уроков. Без помарки. Заложенный цветной закладкой блокнот. Настольный календарь с пунктуальной записью на каждый день: посетить такой-то класс, вызвать такого-то.
— По всему видно, буквоед и чинуша, — шепнул Юрий.
Маша приложила к губам палец:
— Тсс! Ничего не известно.
Соскучившись ждать, они вышли в коридор и здесь встретили директора.
Заложив руки за спину, он разглядывал новых учителей. Его брови, сросшиеся у переносицы и, как росчерк пера, размахнувшиеся к вискам, и узкие, исподлобья глядящие глаза придавали лицу директора выражение пытливости и одновременно недоверчивости.
— Знаю. Звонил инспектор.
Он говорил коротко, отрывисто, не заботясь, какое производит впечатление на собеседников.
— Сколько бы вас ни учили, научиться в действительности можно только тогда, когда начнешь работать сам. В этом вы убедитесь. И скоро. Учитель в школе — всё. — Он помолчал, словно обдумывая, о чем еще следует поставить в известность новичков, и повторил: — Учитель — душа школы. Это ответственно. Ну… привыкайте.
После разговора с директором, удивившего их лаконичностью, Маша и Усков направились в учительскую знакомиться с завучем, Евгением Борисовичем Борисовым.
За столиком в углу учительской сидел худой, чисто выбритый, с гладко прилизанными волосами человек средних лет и разбирал какие-то бумаги.
— Слушаю вас, — едва подняв на вошедших глаза, сказал он густым, удивительно красивым голосом.
Усков приступил к объяснениям. Евгений Борисович вынимал из ящика стола бумаги, укладывал обратно; его длинные, тонкие пальцы двигались медленно и осторожно.
Наконец Усков добрался до самого важного пункта своей биографии.
— Я аспирант, — сообщил он, — но полагаю, что моя научная работа не помешает занятиям в школе.
Евгений Борисович поднял ресницы, впервые внимательно посмотрев на Ускова:
— Напротив. Нам нужны высокообразованные учителя… А вы? — Он полуобернулся к Маше.
— Нет.
Больше он не обращался к ней с вопросами.
Слушая Ускова, он вскользь заметил о себе, что близок в Наркомпросе с тем-то и тем-то.
— Может быть, вы знакомы и с Валентином Антоновичем? — спросил Усков.
— Да, как же, — ответил Евгений Борисович.
Они припомнили еще пять-шесть имен известных профессоров. О некоторых из них Борисов говорил:
— С ними я на короткой ноге.
Истощив запас красноречия, Усков решил, что пора уходить.
Евгений Борисович встал, и тут оказалось, что он чрезвычайно высок и его длинное туловище завершено непропорционально маленькой головой.
— Прошу вас основательно познакомиться с делами учащихся. — Так как он был очень высок, то, говоря, смотрел не в лицо Маше, а поверх головы. — Мы намерены солидно поставить методическую работу в школе, я рассчитываю на вашу помощь.
Последние слова относились к Ускову. Усков, польщенный, поклонился.
— А этот каков? — спросил он, когда они оставили учительскую. — Правда, симпатичен?
— Ничего не известно, — усмехнулась Маша.
— Маша! Ты скептик!
В коридоре произошла третья за одно утро встреча.
Громко стуча каблуками, летела маленькая девушка в красной шелковой блузке. Девушка пролетела мимо, но тотчас вернулась обратно.
— Он там? — так энергично качнула она головой в сторону учительской, что из волос вылетела шпилька.
У девушки были темные блестящие волосы, темные глаза, смуглый румянец, небольшой, вздернутый носик. В яркой шелковой блузке она похожа была на цветок красного мака.
— Там Борисов? — нетерпеливо спросила она.
Борисов как раз в эту минуту появился в дверях учительской.
— Евгений Борисович! — воскликнула девушка.
— Слушаю вас, Нина Сергеевна, — ответил он вежливо, склонив набок голову в знак внимания, но не задержался, а прошел мимо, так что ей, чтобы изложить свое дело, надо было пробежать за ним несколько шагов и рассказывать на ходу.
Она стояла в замешательстве. Евгений Борисович, не оглянувшись, скрылся в кабинете директора. Румянец на щеках девушки погустел.
— Дело в том, — словно оправдываясь, сказала она, — что Евгений Борисович, распределив классы, первачкам с продленным днем оставил самый плохой — возле столовой. Что прикажете делать, он и слушать не хочет. Пойдемте.
