Маша читала повесть о сверстнике, товарище Сергея и Мити.
Маша уронила голову на стол, где лежала зеленая книжечка — кусочек боли, призывающей к мщению. Глыбой навалилась на нее чужая боль. Разве чужая?
Эта книга перевернула ей сердце, она отвечала на мысли ее об искусстве; сама искусство, она стреляла по врагу; 'врываясь в канонаду', она звала:
Вся жизнь моя, вся боль моя — к оружью!
Поэт не подозревал, что юная учительница, один день проработавшая в школе, примет эти слова для себя как приказ. Во всяком случае, он не мог слышать тот разговор, который она с ним вела, читая и перечитывая поэму.
'Вы помогли мне, — думала Маша, обращаясь к поэту. — Пусть все мои мальчишки заменят вам погибшего сына. Они не отдадут никогда то, что он защитил от фашизма. В этом я вам клянусь'.
Она торопила завтрашний день и готовилась бесстрашно встретить любое препятствие, но только не то досадное и просто смешное, какое ждало ее в школе.
Придя в класс, Маша прежде всего разыскала глазами двух своих знакомцев.
Звягинцев спрятал в парту какую-то книгу. Горчаков подавил гримаску, ответив на взгляд учительницы наивным, но чуть обеспокоенным взглядом. И только потому, что Маше запомнилась фамилия и лицо этого мальчика, она решила его спросить:
— Горчаков, расскажи, что ты усвоил из вчерашней беседы.
Горчаков в замешательстве поднялся.
— Выйди к столу, — сказала Маша.
Она не знала, что ответ у стола в представлении ребят связан с отметкой.
— Мария Кирилловна, я больше не буду! — виновато признался Горчаков.
Класс затих. Маша растерялась.
— Я никак не ожидала, — строго произнесла она, стараясь между тем понять, что все это значит.
Поднялся сосед Горчакова, Шура Матвеев, чистенький, спокойно-вежливый мальчик, и учтиво объяснил:
— Мария Кирилловна, Горчаков не один виноват. Мы ему не поверили, что он целый час просмеется по-индейски, а он нам доказал.
Маша вспомнила вчерашнюю гримаску Горчакова. Открытие ошеломило ее.
— А что такое смеяться по-индейски?
Ребята пустились наперебой объяснять. Выяснилось, что индейцы умеют смеяться беззвучно, почти не делая движений губами. Что индейцы благородны и смелы. Не бросают в беде. Презирают трусов. Не прощают измены. Что у индейских племен есть воинственный клич…
Вчерашней молчаливости не осталось и следа.
— Довольно, — прервала Маша. — Вы будете рассказывать мне не об индейцах, а о том, что слушали вчера.
— Я не понял, — ответил Матвеев.
— А ты?
Дима Звягинцев долго вылезал из-за парты. Испытывая, должно быть, неловкость, он уныло сказал:
— Я тоже не понял.
— Я слышал, вас огорчили сегодня? — почти вкрадчивым тоном спросил Борисов.
Откуда он мог узнать, если Маша только сейчас оставила класс? Но если слышал, так слышал. Кроме того, она не собиралась ничего утаивать.
Она изложила все по порядку.
— Вот вам ваши умненькие мальчики! Фамилии? — спросил Борисов.
— Какие фамилии? Зачем?
— Затем, чтобы наказать виновных и сразу пресечь хулиганство.
Он перебирал длинными, тонкими пальцами бумаги на столе. Маша видела, он ничего не ищет, просто пальцы его привыкли всегда двигаться.
— Нет, — возразила Маша, чуть не плача от обиды, — я не скажу вам никаких фамилий.
Пальцы на мгновение остановились и снова заработали.
— Я сделаю все, что нужно, сама. — Она выбежала из учительской, но тут же вернулась. — Евгений Борисович! (Он не шевельнул головой.) Евгений Борисович, дело не в том, что они смеялись по-индейски, а в том, что я плохо прочитала лекцию. Уж если кто виноват, так одна только я.
У Борисова была странная манера разговаривать. Он так медлил с ответом, что собеседник невольно начинал чувствовать себя неловким и глупым. Так, по крайней мере, почувствовала Маша.
— Напрасно вы читаете лекции, — равнодушно возразил он. — Лекции читают в вузах, а не в шестых классах школы. Я полагал, что вы владеете в какой-то мере методикой.
Кончились уроки. Возвращаясь домой, Маша увидела в нескольких шагах впереди Нину Сергеевну и Ускова. Усков держал под мышкой толстый портфель и время от времени размахивал свободной левой рукой.
услышала Маша и не стала догонять.
В почтовом ящике лежало письмо.
'Милая Маша! Должно быть, я тебя на счастье повидал в Москве. Которые сутки мы в непрерывном бою, а я ровно заколдованный: ни разу не царапнуло. А бои теперь не то, что раньше: идем вперед. Бьем поганых фашистов и будем бить, пока духу их на нашей земле не останется. Маша, помню тебя каждый час! Кончится война, уехать бы нам с тобой во Владимировку!
Школа у нас хорошая, знаешь сама, с Пелагеей Федотовной тебе работать будет весело, а я жду не дождусь, когда выйду в поле. Я, Маша, о деревенской работе подумаю — сердце зайдется! Стосковался, нет мочи!
