– Да. Так– что же нам делать? – спросил фон Гайер.
– Посмотрим город, а потом передохнем где-нибудь.
– Прекрасно. Надеюсь, мы не будем ссориться.
– Это было бы идиотством. Особенно если вы вызовете ссору до поездки на остров.
– А вам все еще хочется съездить туда?
– Конечно. – ответила Ирина. – И я прошу вас как следует организовать экскурсию… Что это за строение?
– Какая-то азиатская нелепица.
На восточной стороне площади среди тенистого ухоженного сада, в котором росли кипарисы, возвышалось небольшое здание, окруженное железной оградой и с виду напоминавшее мусульманскую гробницу. Ирина и фон Гайер решили осмотреть его и узнали от сторожа, что это усыпальница, в которой покоится мать Мухаммеда-Али – основателя царствующей египетской династии. Здание было построено в арабском стиле. Внутри стоял мраморный саркофаг, стены были расписаны изречениями из Корана. Стройные скорбные кипарисы придавали этому месту погребальную торжественность, которую, впрочем, нарушала крикливая болтовня, доносившаяся из расположенных вокруг кофеен и рыбных лавок. Сторож был человек опрятный и приторно любезный. Заметив, что посетители интересуются старой венецианской крепостью в верхней части города, он предложил им своп услуги в качестве гида. Фон Гайер попросил его прийти через полчаса к крепости и ждать их там.
– Что это за тип? – спросил немец, когда они выходили из усыпальницы.
– Чистейший помак[59] из Родоп, – ответила Ирина.
– Но он назвал себя македонцем.
– Потому что быть греком или болгарином теперь не слишком приятно.
– Все-таки почему же он скрывает, что он болгарин?
– Потому что думает о том. что будет потом.
Немец взглянул на Ирину, неприятно пораженный ее беззаботным тоном. Ему показалось, что предчувствие надвигающегося краха коснулось и ее.
– Вам все равно! – сказал он мрачно.
– Что именно?
– Что грозит поражение.
– Ах, да, я и забыла, что вам это не все равно. Вы по-прежнему сентиментальны, но теперь уже искрение. Вы человек средневековья, феодальный пережиток, который случайно попал в среду азиатских жуликов и торговцев табаком.
– Разве вы не думаете о своей родине? – все так же мрачно спросил фон Гайер.
– Пет, – ответила она. – Я разучилась думать о родине.
– Вы начинаете упиваться цинизмом.
– Цинизм – добродетель сверхчеловеков. Не вы ли проповедовали мне это одно время?
– Когда?
– Когда немецкие бомбы сыпались па Варшаву и Роттердам.
– Вы всегда понимали меня превратно.
– Нет, я всегда вас хорошо понимала. И может быть, именно поэтому сочувствую вам теперь.
Ирина улыбнулась, по ни в улыбке ее, ни во взгляде фон Гайер не увидел и тени сочувствия, а лишь одно холодное равнодушие, которое пронзило его, словно острый нож. Очевидно, душа ее была опустошена. Он понял, что сила, превратившая его из солдата в торгаша, сделала Ирину бездушным космополитическим манекеном, которого уже ничто не волнует. По он понял и другое: что никогда он не был солдатом, а лишь слугой и наемником концернов, правивших Германией. Это относилось и к летчикам эскадрильи Рихтгофепа. Мучительное предчувствие надвигающейся разрухи развеяло в прах многие иллюзии. Но сейчас мысли фон Гайера были заняты только этой женщиной с мертвой, растраченной душой, так похожей на его душу. Он по-прежнему любил и желал ее с первобытной страстью, которая уцелела и посреди этой разрухи.
Сначала они направились в западную часть города. В прибрежных кварталах было много новых строений – высокие здания учреждений, табачные склады, большие жилые дома, а по бокам шоссе, ведущего в город Драму, просторно раскинулись богатые особняки, утопающие в буйной субтропической растительности. Затем они пошли круто взбегающей на гору улицей и стали подниматься по гранитным ступеням к старым кварталам города, совсем непохожим на новые. Тут не было ни дворов, ни зелени – Жалкие полуразвалившиеся домишки с решетчатыми окошками, на которых сушилось рваное белье и пеленки. теснились между накаленными солнцем скалами, а на порогах сидели старухи, погруженные в невеселое раздумье. Время от времени встречался какой-нибудь безработный, который спускался по ступеням улички, и на лице его было написано застывшее равнодушие и к голодной жене, которая выгнала его из дому, и к солнцу, и к голубому простору. Пожелтевшие от малярии дети играли в бабки, а другие, изнуренные голодом и дизентерией, разъедавшей внутренности. тихо сидели с недетским озлоблением на лицах. Из-за ситцевой занавески иногда выглядывала женщина и разочарованно отходила от окна. От хромого иностранца нельзя было разжиться и куском черствого матросского хлеба, потому что рядом с ним шла красивая дама с гладким, как слоновая кость, лицом – ненавистная соперница на ярмарке любви. Занавеска опускалась в ожидании солдата пли матроса с хлебом в руках. От тихой улички веяло гнилью разложения, затаенной враждебностью и гнетущей сонливостью. Ирина спросила:
– Как вам правится эта часть города?
– Она похожа па помойную яму, которую лучше было обойти стороной.
– Я тоже так думаю. А вам не кажется, что мы страшно очерствели?
