Ирина заметила, что фон Гайер слушает этот разговор. Он достаточно хорошо знал болгарский язык, чтобы понять, о чем идет речь. Тем не менее он держался невозмутимо, с видом человека, которому приятно выкурить сигарету после того, как он три часа сжимал в руках баранку автомобиля. Ирина подумала, что сейчас ему и нельзя держаться иначе, а мужество – единственное, что у него остается в этот час падения и краха. Она была полна отчаяния. Ей хотелось крикнуть: «Этот человек поехал в Салоники ради меня!..» Но она не крикнула, поняв, что сейчас подобный довод покажется смешным и что если виновных много, то самый виновный все-таки фон Гайер.
Терпение Мичкина начало иссякать.
– Отведите ее в сторону, – распорядился он.
Но не просто было увести отсюда женщину, особенно если она была в черном крепе, а на шоссе лежало тело ее мужа, завернутое в одеяло. Слова Мичкина как будто растворились в воздухе – никто не спешил выполнить его приказ.
– Чего глядите? – спросил он и выругался сердито. – Молиться, что ли, на них будем?
Двое партизан, стоявших рядом с Ириной, схватили ее за локти и повели к шоссе, следом за ними пошел Костов. Эксперт мучился от приступа грудной жабы, вызванного волнением.
– Костов! – крикнула Ирина. – Прилягте на траву и положите таблетку под язык.
– Ты на что его толкаешь? Чтоб он отравился? – спросил один из партизан.
– Нет, – ответила Ирина. – Я советую ему принять лекарство.
И она попыталась высвободиться, надеясь, что это оттянет смерть фон Гайера хоть ненадолго. И вдруг она почувствовала и свою вину. Ведь и она принадлежала к миру фон Гайера. Она, как и Борис, жадно интересовалась размерами заказов, предоставляемых Германским папиросным концерном «Никотиане». И она, как фон Гайер, боялась, что Красная Армия опередит английскую и вступит на Балканы. Подобно им, она спрашивала у министров, успешно ли идет борьба с партизанами, и если ей говорили, что против нелегальных принимаются драконовские меры, это доставляло ей неосознанное и жестокое удовлетворение. А когда она все это осознала, она ослабела и перестала сопротивляться. Конвоиры отпустили ее. В это время на склоне холма появилась Варвара. Волосы у нее были всклокочены, лицо искажено страданием, и это заметили все партизаны. Она вдруг согнулась, словно под тяжестью той вести, которую принесла, и простонала хрипло:
– Командир тяжело ранен… упал… убили его…
Наступило тревожное безмолвие, и партизаны, словно позабыв про задержанных, столпились вокруг Варвары. Фон Гайер равнодушно подумал, что, не будь он хромым, он мог бы опрометью броситься к машине и бежать. Но в нем уже угасло желание жить, а душа его давно была окутана туманом мрачных варварских времен. Ирина, воспользовавшись замешательством партизан, подошла к нему.
– Разбойники, – произнес он небрежно.
– Нет, не разбойники! – сказала она. – Это люди, которые до основания разрушат наш мир… потому что мы жили безумно. – Она взяла его за руку и добавила тихо: – Прости меня!.. Если бы ты не поехал со мной в Салоники, этого бы не случилось…
А он ответил с мрачной твердостью человека, уже примирившегося со смертью:
– Я ни о чем не жалею.
Тем временем Варвара, сев на землю, начала тихо всхлипывать.
– Говори!.. – приказал ей Мичкин, тормоша ее за плечо. – Убили его или он только ранен?
Задав еще несколько вопросов, на которые Варвара отвечала бессвязно, Мичкин наконец понял, что во время атаки, когда были пущены в ход гранаты, Динко ранили в живот. Бойцам удалось вынести его из-под огня. Замешательство, вызванное вестью Варвары, миновало. Некоторые уверяли, что командир, наверное, ранен легко. Но Мичкин не обратил на это внимания и стоял подавленный: он знал, что сейчас отряд, по существу, остался без командира. Шишко был храбр, но не знал всех тонкостей военного искусства. Только Динко умел быстро ориентироваться в боевой обстановке и, если бы дело приняло плохой оборот, вывести отряд без лишних потерь. Подразделения были расположены таким образом, что преждевременный отход одних мог поставить под удар остальных. Но в самом невыгодном положении оказалась группа Мичкина.
Он вернулся к пленникам и задумчиво посмотрел на горы, где, извиваясь, терялась лента шоссе. Даль по-прежнему оставалась безмолвной и спокойной. Ничто не указывало на приближение противника. Но глупо было надеяться, что немцы не сообщили о своем бедственном положении по радио. Мичкин попытался сохранить спокойствие. Он считал, что в этот момент важнее всего сообщение, которое принесла Варвара. Необходимо что-то сделать для Динко. Врача в отряде не было. Кто-то передал, что единственного санитара, который опекал раненых, убили в самом начале боя. И хотя жизнь Динко можно было доверить не каждому, а тем более не людям из враждебного мира, Мичкин обернулся к Ирине и сказал:
– Докторша, ранен наш командир… Ступай, посмотри его.
Ирина увидела в этом слабую надежду на спасение фон Гайера и сказала:
– Я пойду, если ты отпустишь этого человека.
Мичкин взглянул на нее, ошеломленный ее условием. Он прищурился, и глаза его вдруг стали злыми. «И она такая же, как все, что живут в виллах… – подумал он. – Шагу не ступит, если не получит награду за услугу».
– Мы не освободим этого человека, даже если ты откажешься помочь и наш командир умрет, – сказал он.
Ирина выпрямилась – она подумала, что эти люди одарены такими душевными качествами, по сравнению с которыми немецкий идеал сверхчеловека кажется ничтожным и смешным.
– Значит, ты отказываешься помочь раненому! – взорвался Мичкин. – Тьфу!
Он негодующе сплюнул. Ирина покраснела. Ее болезненно хлестнули слова Мичкина.
– Я не отказываюсь, дурак! – огрызнулась она. – Но я тоже хочу спасти человеческую жизнь. Где ваш
