она начала дрожать, но не от смущения, не от страха, не от радости, что увидела Динко, который мог спасти жизнь фон Гайера и помочь им выбраться отсюда. Ее бросило в дрожь не от жалости к нему, не от того, что она была потрясена, увидев его, смертельно раненного, в этой зловещей дыре. Она дрожала от какого-то другого, невыразимого и глубокого волнения, которое вызвали в пей воспоминания о прошлом, о тех теплых осенних днях, когда она возвращалась домой с виноградника с корзиной винограда, а вечером помогала отцу снимать низки табака, которые зимой шли на продажу «Никотиане». Это волнение в ней вызвали воспоминания о ясных спокойных годах ее жизни до встречи с Борисом, до того, как голодные стачечники убили камнями ее отца, до того, как она стала любовницей, а потом законной женой злодея, чей труп сейчас перевозили, как докучный груз, из Салоник в Каваллу. Это волнение вызывало воспоминание о чистоте тех дней, которые она провела в маленькой, выбеленной известкой комнатке с открытым окном, затененным листвой старого орехового дерева, – комнатке, в которой слышался неумолчный шум реки; тех дней, исчезнувших как сон, и того душевного покоя, память о котором всегда рождала в ее сердце и горечь и сладостное томление. Потому что Динко прожил в ее семье десять лет и был свидетелем тех ясных, спокойных и чистых дней, и, как ей, ему были знакомы и выбеленная комнатка, и тенистое ореховое дерево, и шум реки.

Но как несправедливо и холодно она к нему относилась тогда! Ее раздражали его большие, обветренные па полевых работах руки, грубая суконная одежда, царвули, постоянное недовольство бунтующего батрака, которое вспыхивало в его глазах всякий раз, когда он разговаривал с ее отцом. Ее раздражал мрачный пламень его любви, глубокой, как страдание, и горячей, как земля красных песчаных холмов, на которых рос табак. И все это она вдруг вспомнила сейчас, глядя ему в лицо, облитое холодным потом, искаженное гримасой нестерпимой боля. Но это уже не было лицо угнетенного батрака. Даже теперь, искаженное болью, оно было властным, мужественным и красивым.

Мысль о том, что она должна помочь раненому, заставила ее прийти в себя, вернула ей хладнокровие, с которым она приучила себя принимать все то, что ей несла жизнь.

– Значит, это ты!.. – произнесла она, став на колени и склонившись над Динко. – Мне говорили, что ты ушел в леса, и это меня не удивило. Ты меня слышишь? Открой глаза!

Динко медленно поднял веки, но не узнал ее, потому что лицо ее было в тени. Он только хрипло проговорил:

– Кто это?… Что вы хотите?… Без приказа Шишко не отступать пи на шаг!

Человек, который привел Ирину, сказал:

– Это докторша, товарищ командир! Мы ее задержали в машине на шоссе.

Раненый покачал головой, словно говоря, что помощь ему уже не нужна. Глаза его опять открылись – холодные, затуманенные и безразличные ко всему, что не имело отношения к бою.

– Ты в самом деле меня не узнаешь? – горестно произнесла Ирина, положив руку на его холодный мокрый лоб. – Тебе так плохо? Как это страшно!

Потом она крикнула своему провожатому:

– Подай мне санитарные сумки! И эту ужасную миску с риванолом!

– Что? – спросил партизан.

– Миску с желтым раствором. Мне надо вымыть руки.

Она быстро осмотрела сумки и нашла в одной из них шприц и ампулы с камфарой.

– Это хорошо! – сказала она. – Но от марли и бинтов не осталось и следа! И это все ваше санитарное оборудование?

– Все, – хмуро ответил провожатый. Потом вспомнил, что Мичкин приказал ему немедленно вернуться, и тихо добавил: – Докторша, я ухожу. Если что нужно, этот парень тебе поможет.

Он указал па бойца с забинтованной головой, который все слышал, но говорить не мог и только стоял рядом, готовый выполнять указания Ирины.

Она подняла рубаху Динко и тотчас же опустила ее, похолодев от ужаса.

– Так! – произнесла она, словно говоря сама с собой. – Живот у тебя, как решето. Даже самый искусный хирург не в силах тебя спасти… Но открой же наконец глаза!.. Так!.. Ты все еще меня не узнаешь?

Она говорила нервно, задыхаясь, и в этом беспомощном потоке слов находила выход своей страшной душевной слабости, которая грозила вызвать у нее истерические слезы. Однако она поборола эту слабость, свойственную женщинам, – нервы у нее были здоровые.

Динко открыл глаза, но они и теперь были мутны, холодны, равнодушны – глаза человека, сознающего, что он в объятиях смерти.

– Ты все еще не узнаешь меня! – простонала Ирина. Потом повернулась к человеку с забинтованной головой: – Подай мне шприц и ампулы… Его жизнь можно продлить еще на несколько минут… Так! А потом я посмотрю тебя и остальных.

Пока она наполняла шприц камфарой, она услышала шорох и, подняв глаза, увидела, что Динко, неожиданно сделав усилие, приподнялся на локтях и пристально смотрит на нее. Это был изумленный взгляд человека, который видит далекое и сладостное видение. Но усилие истощило его, и, не проронив ни слова, он с глухим стоном рухнул на землю.

– Значит, ты узнал меня! – Она засмеялась нервно и как-то механически, а из глаз ее внезапно потекли слезы. – Не шевелись!.. Не двигайся!.. Эта игла грязная… Подай другую, братец… Быстро!..

Человек с забинтованной головой вынул из металлической коробки другую иглу, а Ирина, вложив ее в шприц, осторожно втянула в него всю камфару до последней капли.

– В эту ночь тут творится что-то страшное… Дай мне руку и не обращай на меня внимания. – Она смахнула ладонью слезы, которые все еще текли по ее щекам. – Укол поддержит тебя. Господи, какие мускулы… Да, в гимназии на турнике и брусьях ты творил чудеса… И по математике и физике ты был первым, но латынь тебе не давалась… Ты помнишь, а?…

Сделав ему укол и вытерев смоченной в спирте ватой место, куда входила игла, что было совершенно излишне, Ирина вдруг всхлипнула, потому что в воспоминаниях прошлого было что-то пронзительно горькое. Потом она услышала голос Динко, сдавленный и хриплый, но такой знакомый:

Вы читаете Табак
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату