энергичным. Он был в кителе с золотыми дубовыми листочками па стоячем воротнике и длинных брюках с красными лампасами; из-под отворотов брюк выглядывали черные, тщательно вычищенные ботинки. Очевидно, он собирался на вечерний прием в какое-нибудь посольство. Ирина привыкла отличать с первого взгляда подтянутых и энергичных мужчин от ленивых и распущенных и теперь сразу же оценила безукоризненную внешность Павла. Но ей показалось странным, что новому миру тоже не чужды элегантность и красота. Скрывая свое удивление, она спросила:
– Вы, вероятно, собираетесь на прием?
Павел поморщился и ответил сухо:
– Я буду занят с девяти часов. – Потом взглянул на ручные часы и добавил равнодушно: – Времени хватит.
Огорченная и рассерженная его безразличием, она села в кресло и вынула сигарету из своего маленького серебряного портсигара, ожидая, что Павел поднесет ей спичку. Но он не смотрел в ее сторону, и она быстро и нервно зажгла спичку сама.
– Что за неприятности были у вас с милицией? – спросил он, укладывая в ящик стола какие-то бумаги.
Она ответила:
– Застрелился эксперт пашей фирмы.
– Вероятно, он чувствовал за собой какую-то вину?
– Нет. Просто ему не для чего было жить.
Ирина в нескольких словах описала ему Костова и рассказала об Аликс. Павел спокойно выслушал ее и сказал:
– Мы не сделали бы ему ничего плохого.
Наступило молчание. Осенний дождь пошел сильнее и уныло забарабанил по крыше. Неподвижное лицо Павла не выражало ничего, кроме неумолимой, обезнадеживающей холодности. И тогда Ирина, теряя остатки самообладания, быстро спросила:
– Это вы вскрыли сейф в моей спальне?
Павел неожиданно усмехнулся, и усмешка у него вышла какая-то горькая. Он закурил сигарету и сказал:
– Да.
– По какому нраву? – простонала она.
– По нраву, которое мне дал народ.
Ирина нашла в себе силы проговорить:
– Избитое оправдание, которое повторяют все… – И немного погодя добавила: – Что вас интересовало?
– Прошлое моего брата.
«Лицо Павла омрачилось. Глаза его смотрели зорко, холодно, неумолимо. Сейчас они были чем-то снова похожи па глаза Бориса.
Ирина спросила:
– А договоры и секретную переписку с Германским папиросным концерном вы уничтожили?
– Нет, – ответил он. – Я передал ее в Центральный Комитет партии.
Сейчас он казался Ирине таким же дьяволом, как Борис. Но в глазах Павла не было того тоскливого и злобного огня, который часто вспыхивал во взгляде среднего брата.
– Остается только радоваться, что ваш брат умер…
– Нет! – возразил Павел, и голос выдал его угрюмое волнение. – Радоваться нечему! Он должен был ответить перед судом народа!
– Неужели вы бы не спасли его?
– Я обвинял бы его так беспощадно, как никто другой. – Лицо у Павла передернулось от ненависти, которую он был не в силах скрыть. – За Стефана, за рабочих, убитых во время забастовки табачников. Я и не подозревал, на какие подлости был способен мой брат.
– Но ведь он помогал вам… укрывал вас, когда вы были на нелегальном положении.
– Расчетливость мошенника… Вы же сами предупреждали меня, что, если немцы победят, он выдаст меня.
Снова наступило молчание, нарушаемое лишь погребальной барабанной дробью дождевых капель. Ночь была тосклива и непроглядна. Ирина зябко повела плечами.
– Все это так страшно… страшно, – прошептала она.
А он проговорил сурово:
– Да, страшно, но жизнь идет вперед.
Она вспомнила, что то же самое говорил Динко перед смертью. То же самое часто говорили неимущие студенты медицинского факультета, когда отправлялись на митинг, заранее зная, что конная полиция разгонит их плетьми и резиновыми дубинками. То же самое она сейчас подумала сама, но смутно и неуверенно – смысл этих слов хоть и проник в ее сознание, но как-то стороной, не принеся ей облегчения. Ирина вздрогнула от сухого металлического треска, когда Павел щелкнул зажигалкой, и глухо спросила:
