Он глубоко вздохнул. В разговор вступил толстый из министерства:
– Где ваш руководитель?
– Пошел откладывать яйца.
Он в удивлении уставился на меня, потом сказал:
– Прикажите людям тотчас начать работу.
– Не имею ни малейшего намерения это делать.
– Я официально приказываю вам.
– Я получаю приказы от коменданта лагеря.
Посмотрим, – сказал инспектор. – Ваша фамилия?
– Я начальник партии Прин.
Он вытащил блокнот и записал мою фамилию.
– Ну, теперь вы собираетесь приказать людям работать?
– Я уже сказал – нет.
– Почему «нет»? – спросил толстый.
– Я отвечаю за здоровье людей.
Инспектор произнес:
– Довольно, – и повернулся к толстому: – Пойдем, незачем больше тут оставаться.
Они вышли в дождь и пошли, держась рядом, по лугу к шоссе, где их ждала машина из министерства.
Когда мы вернулись с работы, меня вызвали к коменданту лагеря. Толстый из министерства и тонкий инспектор сидели в комнате Лампрехта с видом лицемерной торжественности, как пара школьников, которые, прокравшись к учителю, ждут, чтобы увидеть наказание виновного.
– Объясните, пожалуйста, что случилось в «Хундсгруне», комрад Прин, – сурово сказал Лампрехт.
Я коротко описал ему события.
– Это верно? – спросил он у ожидающих.
Оба кивнули.
– Поскольку руководитель группы покинул нас в понедельник утром, я назначаю вас на его место, комрад Прин. Я совершенно согласен с тем, что вы сделали.
– Позор! – задохнулся чиновник из министерства, вставая. Инспектор тоже встал. – Вы пожалеете об этом, Лампрехт! – выкрикнул он, уходя.
Больше ничего не произошло. Через четыре недели Лампрехт уехал в отпуск и оставил меня своим заместителем.
Мое выдвижение руководителем группы оставило лагерь относительно спокойным, но последнее назначение привело многих в ярость. Старшие, бывшие в лагере больше двух лет, чувствовали себя особенно задетыми. Правда, они ничего не сказали, но, обращаясь ко мне, говорили в строго официальной манере. Я был слишком занят, чтобы беспокоиться об их чувствах. Утром я справлялся с канцелярской работой, остаток дня торопился на мотоцикле от одной строительной площадки к другой.
Как-то вечером мне позвонил мельник, владевший расположенной неподалеку от Хундсгруна мельницей. У него украли ветчину, и, вероятно, совершил кражу один из группы, работающей там.
– Когда вы обнаружили кражу?
– Три дня назад.
Я пообещал разобраться и повесил трубку. Чертовски неудобно. Если ветчину украли три дня назад, теперь она наверняка съедена. Самое лучшее – удастся обнаружить кости. В этих обстоятельствах построение вряд ли могло помочь. Вечером, когда выключили свет, я устроил обыск в шкафчиках. Я шел с фонарем от шкафчика к шкафчику, от кровати к кровати. Ветчина обнаружилась под соломенным матрасом у мальчика из Дрездена. Она была совершенно не тронута, не отрезано ни единого кусочка. Я приказал начальникам группы и отряда явиться ко мне вместе с мальчиком, маленьким, бледным, с торчащими ушами. В его черных глазах таился ужас побитой собаки.
– Ты взял ветчину с мельницы?
Долгая пауза, потом почти неслышно:
– Да, сэр.
– Почему?
Молчание. Я подошел к нему:
– Почему ты украл?
Он стал плакать. Он плакал молча, только лицо морщилось и слезы катились из глаз. Он ничего не говорил.
– Почему ты не отвечаешь?
Он раз или два попытался что-то сказать, но захлебнулся рыданиями и замолчал окончательно. Было ясно, что от него ничего не добиться.
– Ладно, – сказал я. – Ветчина останется здесь, а ты покинешь лагерь завтра утром. Уйдешь первым, ты понимаешь. Не надо присутствовать на построении.
Он щелкнул каблуками, стоя смирно. Слезы все еще катились по его лицу.
– Вот уж на кого не мог подумать, – сказал начальник группы, когда мальчик ушел.
После ухода обоих руководителей я лег на койку и стал обдумывать случившееся. Какая досада, что все произошло во время моего командования. В дверь постучали.
– Войдите.
Мантей, один из старших работников, стоял в дверях. В мерцающем свете свечи его лицо выглядело суровым, почти злым.
– Я хотел поговорить с вами, комрад Прин.
Я сел.
– Прошу.
– Я пришел насчет парня, укравшего ветчину, – сказал он.
– А какое отношение это имеет к вам? И почему он сам не пришел?
– Он ревет, – коротко ответил он. Мантей был один из старших здесь, ему почти исполнилось двадцать три, шахтер из Рура. Социалист, один из лучших работников и хороший товарищ.
– Он сказал, что вы приказали ему уехать, – продолжал он, – а я хочу просить вас позволить ему остаться.
– Я не могу, мальчик – вор.
– Он украл ветчину, – резко ответил Мантей, – потому что ему нужны деньги, его мать больна, и он хотел послать ей хоть немного.
– Вы сами верите этому?
– Да, – ответил он убежденно.
Честно говоря, я тоже верил. Этот несчастный ревущий негодяй не был обычным вором. Уж настолько я мог понимать людей. И то, что Мантей просил за него, было хорошим признаком. Но должна быть дисциплина. Я не мог допустить это, как бы мне ни хотелось.
– Послушай, – сказал я как можно дружелюбнее, – ты должен знать, что если я оставлю все как есть, то каждый сукин сын придет и скажет: «Вы закрыли глаза в тот раз, когда украли ветчину, почему вы не делаете это и для меня?» И что тогда? Нет, парень должен быть наказан, а кроме того, представь, какое впечатление произведет, если люди станут говорить, что добровольный трудовой корпус – банда воров?
– Мне наплевать, что будут говорить где-то, – грубо сказал он. – Вы, кажется, не хотите понять, какое впечатление это произведет на мальчика. Когда бедный парнишка вернется домой к больной матери и безработному отцу и скажет, что его выгнали, потому что он вор, ему будет нелегко справиться с этим, можете быть уверены.
Я встал. Мы были одного роста и смотрели друг другу прямо в глаза.
– Довольно, – сказал я. – Я решил, вопрос закрыт. А теперь идите спать.
Он с минуту постоял со сжатыми губами, потом повернулся и вышел. Я снова остался один. В первый раз я осознал дилемму: с одной стороны – судьба личности, с другой – благополучие общества. Я решил в пользу второго, и я знал, что так буду решать всегда, как бы трудно это ни было.
