— Не всегда, конечно, — рассеянно ответил Воули. — Впрочем, пожалуй, да. Хотя я могу заверить вас, мистер Сандерс, что никогда раньше не предполагал, будто обладаю такими способностями.
— С другой стороны, — мистер Сандерс задумчиво смотрел на Воули, — вы могли видеть будущее…
— Эй… что вы такое говорите? — воскликнул Воули.
— На несколько мгновений увидели Лондон, — невозмутимо продолжил библиотекарь, — каким он будет через пятьсот, а то и через тысячу лет.
— Но как я мог увидеть статуи, которые воздвигнут только через сотни лет?
— Возможно, они уже
— Не сегодня, мистер Сандерс, благодарю вас.
И так тошно, решил он, без всяких фантастических теорий, понять которые нет никакой возможности. И действительно, непродолжительного созерцания третьей, самой красивой, статуи вполне хватило для того, чтобы повергнуть Воули в глубокую тоску. Словно одна половина его существа осталась в том, другом Лондоне, где стояли эти статуи. И то, что раньше казалось в работе и жизни никчемным и пустым, теперь стало просто невыносимым. Он напоминал человека, который остался в приснившемся ему дурном, бессмысленном сне. Сама газета и мир, который она отражала, отныне не стоили и одного часа потраченного на них времени. Дома настроение Воули тоже не улучшалось. Он отдалялся от жены и детей, хотя по-прежнему их любил. У него не возникало желания рассказать им про статуи, и он более не предпринимал попыток описать свои впечатления. Его жену полностью устраивал мир, от которого его самого медленно относило в сторону. В этом мире она чувствовала себя, как рыба в воде. Его дети жаловались на то, что им достаётся слишком малая доля этого мира, а они хотели получить никак не меньше того, о чем писали в «Рекорде». Когда Воули, призвав на помощь воображение, отправлялся взглянуть на статуи, с ним никогда не было его близких, и это вызывало у него негодование. Он чувствовал себя несчастным, потерянным, и домашние об этом знали, он иногда ловил на себе их жалостливые взоры или замечал, как они многозначительно переглядываются. Даже на работе некоторые из коллег, с которыми его связывали дружеские отношения, начали догадываться: с ним что-то неладно.
Кризис наступил на ежегодной вечеринке с коктейлем, которую мистер Блек устраивал для редакторов и репортеров «Рекорда». Мистер Блек занимал пост главного редактора и жил в прекрасном доме, окруженном садом, в Хайгейт-Виллидж. Мистеру Блеку нравилось приводить гостей на плоскую крышу своего дома и показывать лежащий внизу, подсвеченный заходящим солнцем, дымный Лондон. После нескольких стаканчиков Воули оказался в маленькой группе гостей, которых повели наверх. Случилось это в половине седьмого вечера ясного субботнего дня в начале июня.
— Я знаю, некоторые из вас здесь уже бывали, — воскликнул мистер Блек, который тоже пропустил несколько стаканчиков, — но думаю, этим зрелищем можно любоваться не один раз. Насколько мне известно, это лучшая смотровая площадка во всем Лондоне. Если есть вторая такая же, скажите мне, — и он обвел рукой панораму города, словно сам его и создал.
Воули в прежние годы поднимался на крышу и восхищался открывающимся с нее видом ничуть не меньше самого мистера Блека. Но теперь он об этом не думал, ибо содержимое выпитых им стаканчиков, крепостью значительно превосходящее пиво, которое он обычно пил в этот час, чудесным образом вызывало яркое воспоминание о статуях, о мыслях и чувствах, которые они вызывали, а потому вечеринка, со всем ее блеском и шумом, обратилась если не в сон, то в грезу наяву. Тем не менее он, как и остальные, подошел к поручню, который тянулся вдоль края крыши, и посмотрел на расстилающийся внизу огромный город.
Все три статуи, которые он видел раньше, вновь возникли перед ним, и он сразу их узнал, а кроме них заметил десятки других, форму и очертания которых не мог хорошо разглядеть, поскольку они стояли далеко. Статуи возвышались над почти незнакомым городом, потому что едва ли не все высокие здания, которые он раньше видел с этой самой крыши, исчезли. Изменилась вся панорама, и лишь реки и большие парки остались прежними. Конечно, это был Лондон, но Лондон, которого он никогда раньше не видел и, — Воули это знал, — не увидит потом. Ему хватило времени лишь на то, чтобы хорошенько разглядеть этот невиданный Лондон, залитый ярким солнечным светом, а потом огромные статуи, странные дома и улицы подернулись туманом, поблекли и исчезли. Вернулся мрачный город, по которому он бегал столько лет, и этот город ждал, что Воули станет, как прежде, описывать происходящие в нем бессмысленные события. И из затягивающей сознание Воули темноты вырвался громкий крик отчаяния.
Происшедшее с ним сочли нервным срывом, и прошло несколько месяцев, прежде чем он вернулся к работе. Потом, после долгих споров с семьёй, иногда вселяющих надежду, иногда ожесточённых, Воули, по его просьбе, перевели в провинциальную газету, «Берменли ивнинг рекорд», контролируемую издательским домом «Дейли рекорд», где он до сих пор пишет о заседаниях городского совета, промышленных ярмарках, праздниках на открытом воздухе и благотворительных базарах, — тихий, стареющий мужчина, который мало говорит и иной раз вдруг застывает, растерянно уставившись в никуда.
СЛУЧАЙ В ЛИДИНГТОНЕ
Поезд стал набирать скорость. Пожалуй, сейчас самый подходящий момент, подумал Кобторн. Наклонившись вперед, он повернулся, чтобы стряхнуть пепел с сигареты.
— Между прочим, — сказал он, не отводя глаз от пепельницы, — я министр, и этот департамент — моя епархия.
— Вот оно что, — ответил пассажир.
В его голосе не прозвучало ничего, кроме элементарной вежливости. Либо такое заявление не произвело на него никакого впечатления, либо показалось наглым обманом. Это был полноватый парень со скуластым бледным лицом, столь же ничем не примечательным, сколь и его мятый костюм. Англичанин, решил Кобторн, скорее всего какой-нибудь клерк или же чиновник не выше помощника секретаря. Как бы там ни было, но по нему никак не скажешь, что он встречает членов кабинета министров каждый божий день.
— Да. Я сэр Джордж Кобторн. — И он устремил довольно суровый взгляд через купе, все еще освещенное послеполуденным солнцем. Он знал, что не в состоянии отрекомендоваться, не намекнув на важность собственной персоны, и это усиливало его раздражение. Именно потому, что он набросал конспект своей речи для сегодняшнего вечера, подумал он, ему и не следовало вступать в неблагодарный разговор с этим парнем.
Мужчина едва кивнул. Он не отличался суетливыми манерами и, похоже, никогда не тратил энергию на ненужные движения и слова — черта характера, которую Кобторн так и не сумел приобрести. Еще одна причина, почему этот человек его сильно раздражал.
— Сегодня у нас в Лидингтоне многолюдное собрание, — услышал Кобторн собственный голос. — Я делаю на нем довольно важное политическое заявление.
Мужчина улыбнулся и опять кивнул.
— Разумеется, предварять его я не могу, — продолжал Кобторн, решив пробудить к себе интерес, — но тем не менее скажу, что оно означает перелом в политике, который… гм… ощутимо скажется на жизни каждого из нас. Так напишут завтрашние газеты. — Тут лицо его расплылось в приветливой ухмылке, которая неизменно, чуть ли не автоматически возникала у него при каждом упоминании о прессе.
Пассажир улыбнулся снова только из вежливости. И Кобторн знал: скажи он, что намерен разводить домашнюю птицу или купить новый комплект покрышек для своей машины, парень отреагировал быт точно таким же образом. Неопровержимо одно: все, что говорил или делал Кобторн, по мнению этого типа, лишено всякого смысла.
Право, это было возмутительно. Кобторн пожалел, что вообще затеял с ним разговор. Но теперь, когда ему испортили настроение и это, не приведи бог, могло сказаться на речи, предстоящей ему сегодня,
