такое образование? Фарс, больше ничего — просто фарс. Я прихожу сюда — должен же я куда-то ходить — сажусь в угол и молчу. Я знаю, что они все начинают думать при моем появлении. О, я видел, как они подталкивают друг друга, как подмигивают. Плевать. Было время, когда это все наверняка бы меня задело. А сейчас это не имеет никакого значения. В сущности, ничто не имеет значения.
Я мягко укорил его в чрезмерном пессимизме.
— Сам знаю, — буркнул он, мрачно глядя на меня. — Можете мне не говорить. Я вижу, вы человек мыслящий, это совсем другое дело. Но и вам лучше со мной не спорить, и я скажу вам, почему. Вы ведь не знаете того, что знаю я. О, меня ничуть не трогает, что они считают меня странным. Я и в самом деле немного не в себе. И вы бы стали таким же, если б увидели то, что видел я. А вот они бы не стали, потому что им не хватило бы ума…
Он умолк и пожал своими худыми покатыми плечами. На лице его появилось то особое упрямое выражение, какое часто бывает у слабых людей. Очевидно, он решил, что сказал слишком много.
Я был заинтригован.
— Не знаю, что именно вы имеете в виду, — осторожно начал я. — Наверное, вам пришлось пережить что-то весьма неприятное, но ведь каждому из нас иногда такое выпадает. — Я вопрошающе на него уставился.
— Да при чем тут это! — произнес он чуть повысив голос, на этот раз с некоторой надменностью. — Я совсем о другом. Впрочем, вам не понять, если я не расскажу. И даже если расскажу, совсем не обязательно, что вы поймете. Трудно это. Нечего и пытаться! — Он залпом допил свое виски.
— И все-таки хотелось бы послушать.
Некоторое время он с мрачным недоверчивым видом изучал мою физиономию, потом осмотрелся по сторонам и пригладил встопорщившиеся усы.
— Можно попросить у вас еще одну сигарету? — Раскурив ее, он выпустил облачко дыма и снова взглянул на меня.
— Я видел то, что больше никто никогда не видел, — сказал мистер Стренберри. — Я видел конец всего, всего этого. — Он обвел комнату рукой и горько усмехнулся. — Мы строим дома, фабрики, школы, больницы, церкви, пьем в барах, рожаем детей, гуляем в поле, — и всему этому, всей этой земной благодати настал конец. Вот что я увидел на мгновение. Все! Все! Конец!
— Похоже на светопреставление, — заметил я.
— Так это оно и было! — вскричал мистер Стренберри, и лицо его озарилось странным светом. — Во всяком случае, свелось к этому. С тех пор я не могу думать ни о чем другом. И вы бы тоже не могли, если бы побывали там. Я постоянно думаю об этом, снова и снова, я тысячи раз все это вспоминал! Вы знаете Оппертонскую пустошь? Знаете? Вот там это и произошло, года три назад. Всего три года. Я пошел туда прогуляться и поглядеть на птиц. Я очень интересовался птицами когда-то… Это теперь мне не до них. В общем, на этой пустоши обитают два-три очень редких вида. Помните, как там обычно бывает пустынно? И в тот день я там ни одного человека не встретил. Вот что самое поганое. Был бы там кто-то еще, может и…
Он осекся и, торопливо затянувшись, опустил руку с сигаретой на стол — и уставился невидящим взглядом перед собой. Я молчал из осторожности, любое случайное слово могло спугнуть его.
— День тогда выдался теплый, — внезапно снова заговорил он, — я валялся на травке и курил. Помню, все раздумывал: отправляться домой, чтобы успеть к чаю, или остаться, бог с ним с чаем. Господи, лучше бы было уйти, — до того, как это случилось! Но я и не подумал уходить. Лежал себе, разомлев от жары, в полудреме, и смотрел по сторонам. Вокруг — ни души. Тишина. Если бы я умел писать стихи, я написал бы о пустоши, какой она виделась мне тогда, перед тем, как это случилось. Вот и все, о чем я написал бы. Об этих последних пяти минутах там.
Он опять умолк, и мне показалось, что в глазах его блеснули слезы. Может быть, это была просто пьяная жалость к себе, а может быть, он оплакивал утраченное спокойствие и красоту мира. Я не знал этого тогда. Не знаю и теперь.
— Тогда я это и увидел, — сказал мистер Стренберри. — Какое-то волнение в воздухе… меньше чем в пятидесяти ярдах от того места, где я лежал. Сначала я не обратил на это внимания, потому что в жаркие дни такое бывает, что-то вроде марева. Мне сложно описать это как следует, чтобы вы могли себе представить. Но через две-три минуты оно стало обретать вполне заметные очертания. Словно тонкий столб вращался в воздухе. Вроде водяного смерча, но только из воздуха, понимаете? И в середке смерча темнело что-то плотное. Помню, я подумал, может, метеор? Встал, осторожно подошел поближе. Столб вращался сам по себе, ни на что не влияя, представляете? Не было ни ветра, ничего такого. Все было тихо и спокойно, как до его появления. Однако же очертания этого столба вроде бы стали еще более четкими, а почему — не могу объяснить. Но он вырисовывался вполне явственно — как один кусок стекла на фоне другого. С той разницей, что в границах этого второго стекла все двигалось — очень быстро, словно работал какой-то механизм, какой-то невероятный двигатель с невероятной скоростью. А темный предмет в середине словно сгущался, делаясь все плотнее. Я подошел еще ближе. И тут движение внутри столба — он был вроде стеклянной колонны, хотя это очень приблизительное сравнение — прекратилось, но с наружной стороны он продолжал, содрогаясь, вращаться. Теперь я отчетливо разглядел темный предмет в середине. Это был человек — но не совсем обычный.
Мистер Стренберри закрыл глаза, прижал к ним ладони и, опершись на локти, нагнулся вперед. В наступившей тишине я услышал, как в большом зале весело хохотали двое парней, что-то орали друг другу насчет поросят, которые только что родились.
— Этот человек был очень светлого, зеленовато-синего цвета, ровной окраски, — продолжал мистер Стренберри. — На нем не было никакой одежды, но кожа у него, видимо, была очень прочной. И слегка светилась. Волос не было вообще — нигде, и не то чтобы он их сбрил, а будто бы они никогда и не росли. Он был больше меня, больше вас, но не гигант. Я бы сказал, что он походил на боксера сверхтяжелого веса, и телосложением, и ростом — всем, кроме головы. Голова у него была огромная — совсем лысая, похожая на яйцо, — а лицо удивительное. Я вижу его и сейчас. Оно было плоское, как у некоторых египетских статуй в Британском музее, но сразу же поражали его глаза. Это были скорее глаза красивой женщины, чем мужчины, — очень большие и такие, знаете, нежные, но только больше и нежнее, чем у любой женщины, и совершенно необыкновенного темно-лилового цвета. Очень умные глаза, я сразу это понял. И еще я понял, что этот человек настолько же выше меня, насколько я — выше готтентота. Да-да, и это я не после уже сообразил, что то существо стоит на неизмеримо более высокой ступени развития, я ощутил это мгновенно, без малейших сомнений. Этот зеленовато-синий человек знал столько разных вещей, миллион, о которых мы даже пока еще не догадываемся. Вот что я прочел в его лиловых глазах. Короче, он уставился на меня, а я — на него.
— Продолжайте, — сказал я, так как мистер Стренберри молча смотрел на меня.
— Только вот что вы должны уразуметь! — возбужденно воскликнул он. — Понимаете, между нами находился этот странный вращающийся цилиндр из воздуха, который отделял нас друг от друга не хуже, чем стекло в два фута толщиной. Я не мог до него дотронуться. Нельзя сказать, чтобы я очень старался это сделать, — слишком уж был удивлен и напуган. Но минуты через две я осмелел и попробовал подойти еще ближе, однако ничего не получилось. Мне трудно объяснить, что именно меня не пускало. Условно говоря, какая-то прозрачная стена, но на самом деле никакой стены не было. Да я-то ладно… Вся трагедия в том, что и он никак не мог выбраться наружу, но, по-видимому, гораздо лучше меня знал, как можно преодолеть преграду. У него в обеих руках были какие-то миниатюрные инструменты, — я видел, как они сверкали, — и он то и дело торопливо подносил их друг к другу. Чувствовалось, что он был ужасно взволнован. Но выйти наружу никак не мог. Вращение внутренней части столба, как я уже сказал, он остановил, но никак не мог совладать с внешней частью, она вращалась и вращалась все с той же немыслимой скоростью… Я тысячи раз спрашивал себя, — продолжал мистер Стренберри более задумчиво, — что произошло бы потом, если бы он сумел выйти. Может, он стал бы властелином Земли — ведь он знал во столько раз больше, чем мы! Или эти дураки засадили бы его в клетку и стали бы показывать зевакам, а потом вообще убили бы? Впрочем, как бы они умудрились его убить? Не представляю… и смог бы он вообще остаться живым, если бы выбрался из своего столба? Я имею в виду не разных микробов и бактерий, которые, в сущности, тоже запросто могли его прикончить. Я уверен, что его организм никогда не попадал в столь густо населенную всякими микромонстрами атмосферу, в такую, как теперешняя наша. Я совсем не об этом. Тут главное в
