взгляд на Джулию и то, что он прочитал на ее лице, заставило его сердце подпрыгнуть. — Я не подозревал, что хочу именно этого. Только знал, притворяясь, что не знаю, и ненавидя себя за это притворство, что дни, месяцы, годы проносились мимо, а я прозябал, вместо того, чтобы жить. Нарисовал вокруг себя заколдованный круг и существовал в нем, наблюдая, как бледнеют краски мира и тускнеет солнце. Я обескровил себя, обрек на голодную смерть. Я боялся радости, и радость обходила меня. Я верил, что прошлое — всего лишь погост, а будущее — угроза. И настоящее мое было пресным, как вода. В моей жизни не хватало воздуха и пространства, в ней не было места стилю, ритуалу, восхищению, глубоким чувствам и очарованию долгих дорог. Во мне жил художник, но я накинул ему на шею веревку. Во мне жил друг, но я отправил его в изгнание. Во мне жил любовник, но для него у меня недоставало веры в чудо. Я не мог ни любить Бога, ни отречься от него. Я был слишком порочен для рая и недостаточно весел для ада. Больше всего мне подходит сравнение с иссушенным карликом в бескрайней бетонной пустыне. Я был бы уже наполовину насекомым, растеряв все человеческое, если бы не сохранившаяся в моей душе искра негодования, сжигавшая меня. Нет, сэр Эдвард, друг мой, во мне горит не поэзия, а только негодование, хотя, может быть, оно и есть сопротивление умирающего во мне поэта. Я и все мне подобные обижены; и в нашем негодовании бездна отчаяния, потому что, зная, что мы обездолены и обмануты, мы знаем также, что обездолил и обманул нас не кто иной, как мы сами. Но в настоящий момент я именно там, где мог бы быть всегда. Я готов был ополчиться против вас, сэр Эдвард, — усомниться в вашей щедрости, посмеяться над дружбой, которую вы мне предложили, еще немного — и ваш ужин потерял бы для меня вкус, а вино прокисло, — но сейчас заявляю, что именно вы — тот достойный человек, звание которого так щедро предложили мне. Эта дама, красавица с темными волосами и нежным румянцем, — моя жена, и теперь я знаю, что никогда раньше не видел ее такой, какова она на самом деле — или какой может быть; и она права, что отвернулась от меня, чтобы созерцать и слушать лучшего мужчину, чем я, чьи глаза и язык не лишают ее присущей ей прелести. Что до Джулии — стоит ли мне скрывать свои чувства? Я любил ее всю свою жизнь. Не видя ее, даже не зная, что она существует, я любил ее. Она — сама красота и все, что есть в мире достойного. И теперь, когда я увидел ее и она заговорила со мной, мое сердце навеки принадлежит ей.
Он сел, осушил свой бокал и встретил обращенный к нему сияющий взгляд Джулии. Она протянула ему руку, и он поднес ее к губам. Маленькая рука осталась в его руке, неподвижная, но чудесно полная жизни, как птичка. Свечи ли теряли яркость, обращая пламя в дым, или солнечное сияние счастья, исходившее от него самого, заставило стол потонуть в сумраке? Вскоре его начали одолевать и другие вопросы. Действительно ли он произнес эту замысловатую речь, так непохожую на его обычные высказывания, или он просто сидел и представлял, что произносит ее? Поцеловал ли он руку Джулии, задержал ли ее в своей? Однажды ему снилось, что он видит сон. Может, и сейчас он видит сон во сне?
Да, действительно, свечи одна за другой оплывали и гасли, и над столом сгущалась тьма. Ему трудно было рассмотреть Бетти, кроме того, казалось, что она сидит где-то очень далеко, — но говорила сейчас именно она. Если это можно было назвать разговором, потому что ее слова, чистые и возвышенные, казалось, лились сами собой.
— Я — женщина, — донеслось до него, и он начал прислушиваться, чтобы не пропустить остальное, — и теперь, когда я уже почти смирилась с тем, что вся наша жизнь — сплошное надувательство и ничего хорошего не сулит, я встретила мужчину, и вот уже час живу, как должно жить женщине. Именно так, как всегда хотела. Не знаю, как это бывает у мужчин, — возможно, мы отличаемся друг от друга намного меньше, чем привыкли думать, — но женщины вырастают с надеждами, которыми мы меньше всего обязаны своим матерям, кормилицам, гувернанткам, — они уделяют слишком мало внимания подобным вещам. По воле природы мы должны расцвести, но очень часто так и остаемся бутонами, пока общество мужчины не заставит нас созреть. Мы постигаем этот скрытый закон нашего развития через обрывки снов: они дразнят и манят нас и повергают в пучину отчаяния, и тогда все остальное нас уже не заботит, пусть даже мы превращаем жизнь тех, кто нас окружает, в кошмар. Мы чувствуем заключенную в нас тайную сущность, которая жаждет вырваться на свободу, в которой есть все, чем может насладиться мужчина, в каком бы настроении он ни был, и все, чем можем насладиться мы сами. Но пока мы не созрели, мы — ничто. Мы — цветы и плоды, которым нужен садовник. Мы ближе к природе, чем мужчина, но знаем, что одной природы недостаточно. Мужчина должен завершить сотворение нас, и не только как любовник, но как создатель окружения и стиля жизни, в которых мы можем расти. И теперь я нашла такого мужчину. Расстаться с ним — немыслимо. Уйти из-под его крова хотя бы на полдня было бы маленькой смертью. Дорогой Нед, я никогда не позволю вам оставить меня.
Казалось, что все фитили в центральном канделябре задымили разом, и за этой пеленой лицо сэра Эдварда казалось всего лишь малиновым пятном — оно с успехом могло сойти не более чем за грубую маску в карнавальной процессии с факелами. Что говорил этот человек? Люк попытался сосредоточиться.
— Моя дорогая, — расслышал он, — я полагаю, самое важное, что мужчина может предоставить женщине, — это стиль, энергия и юмор. Энергия без стиля порождает варварство. Стиль без энергии ведет к разложению и смерти. Но даже стиль, соединенный с энергией, должны дополняться хорошим чувством юмора, иначе мы рискуем превратиться в азиатских завоевателей или Чезаре Борджиа.[6] Я не ратую за святость, потому что говорю об этой жизни, единственно мне знакомой, а не о следующей, которой, может, и нет вовсе, а если даже есть, то мы вполне способны ее подождать. Я же прошу у женщины радости духа, неустанного терпения и доброты, без которых мы бы за шесть месяцев превратили землю в ад. Грустно, но чистая доброта представляет собой не слишком большую ценность. За ней должна стоять энергия, или она находится в спячке, ничем себя не проявляя. А чувство юмора и жизненная энергия неизбежно будут выражаться в утонченном стиле жизни.
— А еще нужен свет, если вы позволите мне добавить, — раздался голос Люка с противоположного конца стола, — во всяком случае, более яркий, чем мы располагаем сейчас.
— Не говоря уже о кофе и бренди! — воскликнул сэр Эдвард. И Люк увидел, как он торопливо поднялся. — Мы должны обходиться без слуг, но я отлично справлюсь со всем сам.
Бетти тоже встала.
— Я иду с вами, Нед. — В ее радостном голосе слышалось нетерпение.
— Почему бы и нет, моя дорогая Бетти, почему бы и нет? — Он весело потянулся за подсвечником. — Позвольте предложить вам руку.
— Но они вернутся, — сказал Люк Джулии, как только они остались одни. — Вы обещали. После ужина.
Она поднялась, такая белая, такая золотистая, — казалось, чтобы видеть ее, не нужен свет — она сама его излучала.
— Я не забыла. Дорогой Люк, пойдемте, вам лучше посидеть у огня, пока будете меня ждать. — Она повела его к камину. — Я тоже схожу за кофе и бренди — вы ведь хотите бренди, правда? Но я принесу их в библиотеку, где всегда тепло и где вы сможете говорить со мной сколь угодно долго. Чуть позже подниметесь наверх по главной лестнице — не по той маленькой, что ведет в комнату, откуда мы пришли, — повернете направо и пойдете по коридору. В конце слева вы увидите еще одну лестницу — поднимайтесь и окажетесь в библиотеке. Там двойные двери, внутренняя обита зеленым сукном. Будьте там через полчаса, не раньше, я должна закончить еще несколько дел. Вы хотите еще чего-нибудь, Люк?
— Да, — печально ответил он, — табаку. Я постоянно курю…
— Садитесь здесь, и вот вам табак! — воскликнула она. Казалось, возможность выполнить его просьбу делала ее счастливой. Невероятно, но она так же счастлива быть с ним, как и он — с ней. — Вот. — И она протянула ему табакерку и длинную глиняную трубку. — И не накуривайтесь до одури, прошу вас. И помните: в библиотеке через полчаса — наверх, по коридору, потом по маленькой лестнице.
После того как она ушла, он набил трубку, довольно неумело, потому что никогда не был курильщиком трубок, и раскурил ее угольком из затухающего камина. Подтянул стул с высокой спинкой поближе к огню, устроился поудобнее, скрестил ноги и начал попыхивать ароматным виргинским табаком. Он не был похож на обычного Люка Госфорта: совершенно по-другому вел себя, и, более того, — к изумлению своей неуловимо крошечной, но все замечающей сущности, которая, возможно, была истинным воплощением Люка Госфорта, — он больше не рассуждал так, как Люк Госфорт. Впрочем, возможно, этот анализ произвел безличный атом чистого разума, кроющийся в недрах его личности. Как бы там ни было, его сознание больше не напоминало бурный порожистый поток, скорее, его можно было сравнить с широкой
