него так повлияла…
— Колония?
— Он после училища зэков охранял, в зоне начальником охраны служил.
— Где?
— Где-то под Брянском или в самом Брянске… А из Афгана приехал — вообще зверюгой стал. Мужа моего избил.
— За что?
— За то, что тот слабее его оказался, вот за что! Что не сидел, не воевал. Он считает, что мы все — и я, и родители его — дерьмо соба… извините, это он так сам однажды выразился. Мы по его земле ходим, в его доме живем, его воздухом дышим. Да и не живем — небо коптим. Молчит, молчит, а как заговорит — мурашки по телу. Взглядом словно убить хочет. — Она вдруг неожиданно всхлипнула, промокнула полотенцем слезу. — А что мы ему плохого сделали-то? Не помогали, так нам самим впору помогать было, на одну пенсию родительскую вшестером… Его, небось, в училище кормили, обували, одевали, потом в армии тоже… Это он должен был старикам помогать. Отца в гроб раньше времени уложил, за все время письма ни разу не прислал, даже на похороны отца не явился, сволочь! А ведь в Москве уже, рядом был. И знал!
— Откуда знал?
— Я ему телеграмму в общежитие самолично посылала.
— Пил?
— Лучше б пил, так хоть знали бы, с чего он такой… Нет, не пил, а смотрел иногда как бешеный.
— Может, наркотики употреблял?
— Не знаю. Не видела.
Арнольдов вынул из папки фотографию.
— Скажите, Галина Тимофеевна, это ваш брат?
Она вытерла руки, взяла двумя пальцами снимок, поднесла к окну. Потом посмотрела на Арнольдова.
— Он что, мертвый? — спросила она упавшим голосом. Арнольдов кивнул. Она заплакала беззвучно.
— Галина Тимофеевна, вам нужно поехать со мной на опознание.
— Никуда не поеду. Мне мать и детей не на кого оставить.
— Пожалуйста, позвоните мужу на работу. Мы вас отвезем и привезем, это займет совсем немного времени.
Ехать Галина Тимофеевна наотрез отказалась. Пришлось вызванивать ее мужа Дмитрия Бурдюкова, работавшего в школе учителем математики. Он оказался молчаливым, хмурым на вид человеком, целиком и полностью находившимся во власти жены…
Приступили к чтению Евангелия. Голос отца Василия отдавался под сводами; слова Христа проникали в души православных и оглашенных, допущенных к слушанию.
— …Восстанет народ на народ и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба. Прежде же всего того возложат на вас руки, и будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое. Будет же это вам для свидетельства. Итак, положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать. Ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить, ни противостоять все, противящиеся вам…
И все же в машине Арнольдову удалось побеседовать с Бурдюковым.
— Дмитрий Николаевич, почему ваша жена так относится к своему брату? Судя по ее рассказам, он человеконенавистник какой-то. Должна же быть этому причина, как вам кажется?
Дмитрий Николаевич молчал и так долго ежился, неотрывно гладя перед собой на дорогу, что Арнольдов уже не надеялся получить ответ.
— Он фашист, — сказал наконец Бурдюков. — Фашист по убеждениям, по отношению к людям, по словам и поступкам. Ему нравилось быть сильным, а в своем доме, как известно, пророков не признают. Может, где-то в колонии или на войне перед ним снимали шапки и становились на колени, и он привык, упивался этим. Отец Галины воевал немножко, в самом конце войны, но фашизм возненавидел на всю жизнь. А сын нарочно, с каким-то подчеркнутым садизмом, разглагольствовал о великой нации сильных и здоровых людей, выводя его из себя, наслаждался бессилием старика и своим мнимым превосходством. Однажды я не выдержал и вмешался. Он меня в кровь избил на глазах детей, их у нас тогда двое было. Вот вы сказали — человеконенавистник. Нет, не думаю. Ненависть — это хоть и неблагородное, но все же чувство, а он, похоже, был патологически лишен каких бы то ни было чувств.
— Что же все-таки сделало его таким?
— Не знаю. Он ушел в армию в семьдесят девятом, с тех пор в доме появлялся очень редко, проездом. Не писал, так что, чем жил и что его таким сделало, мы не знаем. Поначалу это все выглядело так, будто его гложет обида на что-то, потом стало проявляться равнодушие, неспособность плакать, смеяться, любить, радоваться. Стеклянные глаза — ни улыбки, ни сожаления, ни тени эмоций, как будто атрофировалась способность чувствовать. Потом за всем этим стало проглядывать убеждение.
— Зачем он приезжал в последний раз?
— За своей долей наследства. Думал, что отец отписал ему половину дома. Но Тимофеич этого не сделал, все завещал внукам. Когда Александр узнал об этом, то положил завещание на стол, спокойно стал и вышел. Дети играли во дворе. Он подошел к ним, долго-долго смотрел. Мы обмерли, ко всему уже были готовы… И тут он улыбнулся. Сколько жить буду, не смогу забыть этой улыбки. Оскал мертвеца. Обещание мести, приговор — все было в ней, понимаете? После этого мы стали жить в постоянном страхе. Не за себя — нам-то что… За детей. От фашиста можно ждать чего угодно…
Через час опасениям Бурдюковых за судьбу детей суждено было кончиться: Дмитрий Николаевич подписал протокол опознания.
— …Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят. И будете ненавидимы всеми за имя Мое. Но и волос с головы вашей не пропадет. Терпением вашим спасайте души ваши. Когда же увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его. Тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто в городе, выходи из него; и кто в окрестностях, не входи в него. Потому что это дни отмщения, да исполнится все написанное…
Следователь Швец отнес фашистские убеждения Войтенко на счет его морального облика, отчасти — на субъективизм родственников. Более существенным для следствия он счел отсутствие эмоций, о которых рассказывал Бурдюков. Он еще раз включил диктофон с записью пущинского разговора — не для себя, сам уже помнил все дословно; в кабинете сидели Каменев и Арнольдов (позже, во время прослушивания вошел Боков).
ГОЛОС РУДИНА. «…альше следует «Код-2». Относительно простой и практичный прибор. Я подозреваю, что именно его имел в виду генерал Кобец. Изучив электромагнитную ауру объекта, установив частоту волн, излучаемых при различных эмоциональных проявлениях, они научились подавлять или вызывать страх, гнев, отчаяние, меланхолию, нежность — практически управлять эмоциями. Причем элементарно, поворотом ручки наподобие регулятора громкости в радиоприемнике — убавить- прибавить…»
— Ты думаешь, он прошел обработку? — спросил Каменев, когда Петр выключил диктофон.
— Думать никому не возбраняется, — уклончиво ответил следователь.
Каменев постучал пальцами по столу.
