выражению ее лица Швец понял, что многого из того, о чем он говорил, Отарова не знает.
— Сейчас меня интересует, насколько ко всему этому причастны вы?
— Я не знаю ни о какой организации.
— Чем все-таки Отаров мотивировал необходимость отъезда?
Она допила воду, помолчала несколько секунд.
— Я знала, что у него есть свой счет за границей. Он давал мне деньги. Много денег, я не отказывала себе ни в чем…
— Из зарплаты юрисконсульта?
— Он не скрывал, что получает деньги от иностранных фирм, которые заинтересованы в связях с большими людьми.
— А именно?
— Не знаю, наверно, имелись в виду правительственные связи, я несколько раз отвозила какие-то пакеты в Москву.
— Деньги?
— Нет, это были документы.
— Вам ничего не известно об их характере?
— Нет.
— Кому вы передавали документы в Москве?
— Реуссу.
— Значит, отец объяснял свои доходы посреднической деятельностью в интересах иностранных фирм?
— Да… Он переписал на меня дом, завел счет в банке… Дня за три до побега позвал меня в гараж… рассказал, что какая-то из этих фирм оказалась замешанной в спекуляции нефтью и что ему придется на время скрыться, потому что он… его подозревают в присвоении крупной суммы денег, которые эта фирма перечислила на его счет.
— Раньше он никогда не говорил, что может возникнуть такая необходимость?
— Нет.
— Он назвал вам адрес в Сенном, оставил деньги…
— Да. Сказал, куда и когда за ними приедет Леонид… то есть Кононов… Я выждала, как мы договорились, десять дней, а потом…
— Потом мы знаем, Земфира Георгиевна, — Швец вынул из папки увеличенную фотографию татуировки, обнаруженной на трупе Войтенко и заснятой на пленку по просьбе Лунца. — Скажите, что это такое?
Отарова взяла фотографию, долго разглядывала ее.
— Это татуировка на руке отца, — сказала. — Вот тут, у локтя…
— Что означают эти буквы?
— Инициалы матери. Софья Наумовна Отарова.
Пряча фотографию в папку, Швец отвернулся к окну, чтобы скрыть улыбку.
— А эти молнии?
Она пожала плечами.
— Просто так… для красоты, наверно. А что?
Он поднес зажигалку к сигарете, дрожавшей в ее руке. Потом писал. Долго писал, вытирал перо бумагой и писал снова.
— Прочитайте и распишитесь, — сказал он наконец. — Хотите что-нибудь добавить к своим показаниям?
— Что это за организация, в которую, как вы сказали, входил мой отец?
— Полагаю, по окончании следствия вам это станет известно, — с подчеркнутой сухостью ответил Швец и нажал на кнопку звонка.
— Он не мог… не верю! — замотала головой Отарова, дав волю слезам.
— Распишитесь.
Она расписалась. В следственную камеру вошла женщина в форме прапорщика внутренней службы.
— Уведите.
Если наиболее опытные преступники-профессионалы стремились избавиться от своих «визитных карточек», а кололась, как правило, лагерная мелюзга, здесь все было наоборот: на руках Реусса, Отарова и Войтенко татуировки почему-то появились, в то время как грабитель и убийца, неоднократно осужденный Сотов поспешил вытравить наколки. На теле же Давыдова их не было вовсе.
Теряясь в предположениях, Каменев подъехал к дому, в котором жил родившийся еще до революции коллекционер «нательной живописи» Арсений Евграфович Мелентьев.
Восьмидесятидвухлетний старикан не вспомнил гостя, хотя Каменеву однажды уже случалось встречаться с ним. Стены большой комнаты, куда Мелентьев пригласил опера, были увешаны рисунками и фотографиями, запечатлевшими цветные и «черно-белые» татуировки на всевозможных участках человеческого тела. Пейзажи, портреты, астрологические и магические знаки, аббревиатуры, символы, рисунки птиц и зверей… То, что, по мнению хозяина, было недостойно экспозиции, хранилось в многочисленных альбомах и папках, разложенных на самодельных стеллажах. В секретере стояли ящики картотеки.
— Чем могу служить? — усадив гостя в старомодное кресло, спросил «Третьяков».
Каменев разложил перед ним фотографии татуировок Реусса и Войтенко, сделанные в разных масштабах.
— Вот ведь какой примитив, по сравнению с вашими экспонатами, Арсений Евграфович, а понять, что бы это значило, никак не можем. Обнаружены пока у троих, но есть основания предполагать, что такими буковками отмечены члены какой-то солидной организации.
Мелентьев пожевал губами, прижал бровью надтреснутый монокль и включил настольную лампу с узким металлическим абажуром.
— Фашистской организации, — пробормотал он.
— Что, что? Фашистской, вы сказали? Почему?
Старик достал из комода большую лупу, подул на нее, потер о наброшенный на плечи бабий пуховый платок.
— Нет у меня такого, нет, — вздохнул он с сожалением. — Подарите?
— Обязательно, — пообещал Каменев и выложил фотографии татуировок Сотова, изъятых из дела. — Вот еще, Арсений Евграфович. Правда, потом он от них избавился.
— Кхе, кхе, кхе, — то ли закашлялся, то ли засмеялся старик. — Ну, это я и смотреть не стану, этого у меня — как грязи… И что, он тоже член организации?
— Похоже.
— Очень похоже. Рисуночки разные, символика одна, дорогой вы мой товарищ милиционер. Ну, что я вам могу сказать… Вот эти сделаны одним мастером с помощью машины. Я такую не делал и не встречал. А эта наколота вручную в зоне, хотя избавлялся он от нее способом варварским: вместе с мясом кислотой выжигал. А может, и щелочью. Едким натром, например. Ожоги должны были остаться.
— Остались.
— Вот-вот. В цивилизованных странах делают операции. Такую — за один прием, под местным наркозом. На груди и спине — под общим, с последующей пересадкой. Больно и дорого, зато следа не остается. У меня тут недавно итальянский коллега гостевал, профессор Лучиано Байокко, так тот лазером работает.
— А почему вы решили, что он — член той же организации? — Орнаментальный мотивчик знаком. Я, с вашего позволения, начну издалека — люблю, знаете ли, основательность во всем. Так вот, в первом веке до нашей эры в индоевропейской языковой семье появилась литературно обработанная разновидность древнеиндийского языка. Назывался он, дорогой вы мой товарищ милиционер, санскрит…
«А старик — фраер, — Каменев с трудом удержался, чтобы не поморщиться. — Милиционер у него не
