номера) остановили машину (назвал номер, обнаруженный на пачке сигарет в кармане Василия Шалова), на которую вам указал инспектор таможни Шепило Петр Вениаминович. Вы с Пелевиным и Туричем ранее бывали у него дома, это подтверждает жена Шепило, оговаривали предстоящие налеты, выпивали, делили добычу — все зафиксировано в протоколах допросов свидетелей, большинство фактов доказано. Об остальном вы расскажете следователю милиции Плисецкому — вот он сидит перед вами. А меня интересует, кто и за что избил Шепило, какой марки была машина с фальшивыми номерами, которую вы собирались ограбить, и что вам известно о характере груза? Быстро, четко, ясно — все вам зачтется, я обещаю.
Такой нахрапистости, такого нарушения протокола и следственной тактики Шалый прежде не встречал и не ожидал. Видимо, что-то крепко прижало «следака» — не предъявляя никаких улик, фактов, доказательств, будто дело было давно решенным, перескакивая через пятое на десятое, он хотел добиться признания. Шалый наградил его язвительной усмешкой и отвернулся.
— Старлей, — посмотрев на часы, распорядился Родимич, — давай все по порядку: предъяви обвинение, оформляй протокол, доставай дело и мотай по полной, под «вышку» — групповой разбой под Крупками, убийство свидетелей, грабеж в Выселках, захват заложницы, нападение на водителя «Опеля», посягательство на жизнь работника милиции… в общем, сам знаешь. Завтра я должен лететь в Москву, вечером мне позвони.
— Я понял, Станислав Болеславович, — улыбнулся легавый.
Родимич поспешно вышел, прихватив папку со стола. Старший лейтенант подошел вплотную к Шалому, наклонился к его лицу:
— Будем говорить? — спросил, обнажив желтые зубы.
— А ху-ху не хо-хо, начальник? — также осклабился бывалый зек. — Не бери меня на понт. Надо — доказывай!
Плисецкий резко ткнул его основанием ладони в лоб. Этого оказалось достаточно, чтобы подследственный в наручниках, сидевший на привинченном табурете, опрокинулся на пол. Его тут же подхватили под руки и усадили на прежнее место.
Когда звон в голове прекратился и туман в глазах рассеялся, Шалый увидел следователя за столом. Разложив бумаги, старлей достал авторучку, снял колпачок и, подув на перо, посмотрел на подследственного:
— Назовите, пожалуйста, свою фамилию, имя и отчество, — попросил с подчеркнутой вежливостью.
Больше его не били. Ему задавали вопросы — очень много вопросов, и по их совокупности, по тому порядку, в котором их задавали, Шалый понял, что версия у них сложилась, все факты и улики были направлены на него, единственного, оставшегося в живых. Он отвечал «не знаю», «не помню», «не видел», а в большинстве — отмалчивался, тупо глядя то в пол, то в зарешеченное окно; во рту все время было солоно, тошнило — наглотался собственной крови, но больше головы и груди болела душа. Очень болела: думалось о матери, которую он любил, а теперь получалось — загнал раньше времени в гроб; думалось о родственниках в Выселках — тетке Катре и дядьке Павло, которых не собирался не то что грабить, но даже и обижать; о парне с девицей, которых вышвырнул из «Опеля» — просто так, потому что подвернулись, а машина оказалась не нужна, он и проехал-то на ней километров двадцать, мог бы дойти пешком…
— Не знаю!..
О жизни думалось проклятущей, которая сложилась совсем не так, как должна была сложиться, потому что в роду у них никогда преступников не было и не было необходимости грабить…
— Не видел!..
О невесте, которую обещал одеть-обуть, на руках носить, и действительно любил, а теперь она, должно, уехала из города от позора…
— Не помню!..
О бессмысленности этого запирательства тоже: а зачем в бутылку лезть?.. Сказать как было — может, скостят? Не стрелял он! Не хотел, не думал!.. Да не скостят они — подгонят под расстрел, а если и заменят на «пятнашку» — что толку? Сколько на воле — столько в тюрьме, выйдет в сорок — какая там жизнь! Уже не будет матери, уже у невесты будут взрослые дети, и имя его, Леньки Шалова, проклянут. Лучше сразу — вслед за Василем и остальными!..
— Уведите арестованного.
…Камера-одиночка для него все-таки нашлась — освободили. Громыхнула тяжелая дверь. Шалый рухнул на нары, стянул брюки без ремня (ремень забрали еще в Могилеве). Помогая себе зубами, располосовал одну штанину, затем — другую. Сплел полоски, связал между собой. Очень болело в груди и дышалось тяжко, иначе справился бы скорей. А так добрый час ушел на удавку, да еще шаги надзирателя, «подмигивание» глазка — то и дело приходилось нырять под одеяло. Потом он долго, до седьмого пота набрасывал свободный конец плетенки на решетку высокого оконца, отчаявшись, перетянул вертикальную фановую трубу над парашей. Когда наконец это удалось, силы уже покинули его и думать больше было не о чем — только бы скорей…
11
Ветер внезапно изменил направление и усилился, зашелестели деревья и кусты, заглушая слова и прочие звуки. Борис подошел к костру, подбросил веток и устало опустился на траву.
— Где Тархун? — спросил урка.
— Спит… вечным сном…
— Достал?..
— Я… — долетали до Влада обрывки фраз.
Влад растерялся. Кровь прилила к голове, гулко застучало в висках. Он боялся пошевелиться, но еще больше боялся признать происходящее реальностью — хотелось ущипнуть себя и проснуться.
Борис поднес к губам рацию.
«Влад, Влад, ответь, слышишь меня?..» — отозвался его голос в «смар-трунке» Влада.
— Он охотник?..
— …ник из него, как из говна пуля… Старик… не доверяет… Нашел мертвого Хохла возле «пружки»… ждет… Велсе…
Влад отказывался что-либо понимать. Один из беглецов оказался приятелем этого Бориса?! Но зачем же тогда все?.. Столько жертв! Чего они хотят?
— …проводник чуть не завалил… овраге за просекой… верстах…
— Где образцы?
— …чале золото, Боря… потом…
Борис полез в карман, вынул предмет, завернутый в тряпицу, и протянул урке. В свете костра блеснул самородок.
— Куда столько?..
— Не твоя печаль, — урка завернул золото, опустил за пазуху. Новый порыв северного ветра вышиб сноп искр из костра, преклонил траву; зарябило болотце, со стороны протоки послышался плеск волн о камни. Борис с неожиданным проворством вскочил, схватил урку за отвороты штормовки и оторвал от земли:
— …сука?!. В цацки играть?!.
— Пусти! — вырвался тот и, отступив на шаг, вдруг засмеялся: — Ищи дурнее себя!.. Спину подставлять?..
Некоторое время они стояли друг против друга, потом успокоились, подсели к костру. Борис вытряхнул из мешка содержимое, положил перед уркой два плотных и, очевидно, тяжелых целлофановых пакета.
— Давай сюда!
Урка достал из мешка точно такой же, положил рядом.
— Старик велел нас кончить?
— А ты думал — наградить? — сложил Борис пакеты, предварительно взвесив каждый на ладони. — Здесь все?..
— Сделаем так, — сказал урка твердо, как о деле, давно и бесповоротно решенном. — На рассвете я уйду. На какой волне… рации?
Борис ответил что-то, в руке урки появилась рация — очевидно, принадлежавшая одному из убитых им
