пальцев, которые он оставляет сейчас на всем, к чему прикасается — ручке, косяке, сургуче, — но уверенность в том, что эксперты свою работу давно закончили и никому не придет в голову повторять ее спустя две недели, была стопроцентной. Он вошел в комнату, запер дверь изнутри.
На то, чтобы справиться с сердцебиением, ушла минута. Пахло краской и каким-то химическим средством с примесью хлора. Он включил фонарик и пядь за пядью стал обследовать помещение.
Дверь слева отделяла от пятачка прихожей совмещенный санузел. Ничего из возникавшего в луче интереса не представляло: мыльница, прикрепленная присоской к кафельной стене; кронштейн для туалетной бумаги; полбанки не то хлорки, не то стирального порошка на краю раковины; картонная коробка на антресолях, застеленных клеенкой; резиновый коврик; патрон без лампочки — все вызывало… уважение к труду уборщицы. Не найдя ничего и в прихожей, за исключением проволочных «плечиков» на самодельной вешалке, Евгений вошел в комнату.
Она также была приведена в порядок: стол, стул, кровать без матраца, двустворчатый платяной шкаф, тумбочка с телефонным аппаратом без шнура… От батареи парового отопления под окном исходил жар. Оклейка окна нигде нарушена не была, но и свежестью не отличалась — бумага пропылилась и пожелтела. Пролезать в форточку взрослый человек не мог, а значит, убийца и вошел, и вышел через дверь. Кое-где на обоях темнели пятна, которые могли появиться после того, как замыли кровь.
«А они и позже приезжали. Пятого марта и девятого, кажись. Ну да… Аккурат после праздников. Все стучали, стучали. Я думала, ремонт затеяли».
Никаких следов ремонта Евгений не обнаружил. Слова Таюшкиной могли означать только одно: во время осмотра места преступления третьего марта следователь Кравцов не располагал фактами, которые появились у следователя Ленциуса, и он приезжал сюда пятого для повторного осмотра. А вот девятого… «Все стучали, стучали…» Простукивали?.. Но что тут можно было простукивать — стены в полкирпича толщиной?
Евгений провел лучом по стенам, заглянул в шкаф. Целостность обоев нигде нарушена не была. Он присел на корточки и стал по дециметрам обследовать пол, с трудом удерживаясь от того, чтобы не постучать костяшками пальцев по паркетинам. Минут через пять, добравшись до угла под столом, обнаружил две незакрепленные дощечки, но пустоты под ними не было, и спрятать туда что-нибудь, кроме листа бумаги, не представлялось возможным.
Стараясь не скрипнуть дверцей, он отворил шкаф. Полки были застелены белой мелованной бумагой. На одной из них он нашел пустой конверт без адреса и марки; на другой — целлофановый пакет от сорочки: внизу, в самой глубине шкафа, лежала пустая картонная коробка из-под видеокассеты типа «Бетамакс». Находка к результатам поиска ничего не прибавляла — в доме, где был видеомагнитофон, наверняка перебывало и множество видеокассет.
Верхний и средний ящики стола также содержали мало интересного: «штрих», использованная 13- мм лента для пишущих машинок, простенькие шариковые ручки с исписанными стержнями, ластик, корректор, бутылка фиолетовых чернил, блок копировальной бумаги, папка с вырезками из центральных газет годичной давности, пачка разрезанной на форматные листы плотной типографской бумаги — все было аккуратно сложено уборщицей (не следователь же занимался наведением порядка! Следствием комната была полностью отработана — это было ясно по оттиску на печати, сделанному не милицией, а комендантом общежития. Дело стало за ремонтом, после чего ее сдадут новому жильцу.
Из суеверия или порядочности уборщица оставила здесь все, что не увезла Алевтина Васильевна, за исключением восьми бутылок из-под вина «Рошель», о которых говорил Полянский. В третьем, нижнем, ящике стола Евгений нашел коробку из-под швейцарского ванильного мороженого. Помимо двух пустых катушек от фотопленки, пипетки, градусника и пустой газовой зажигалки французского производства, в ней лежало то, что с лихвой окупало временные и нервные затраты Евгения на нелегальный осмотр: паспорт- инструкция на видеокамеру «Сатикон». Этот документ, по непонятной причине не заинтересовавший следствие, Евгений забрал с собой.
Покончив с комнатой, он переместился на маленькую кухоньку. Не рассчитывая найти здесь чего- либо существенного, осмотрел окно, пол, духовку газовой плиты, шкафчик, заглянул в тумбу под мойкой… Слева в стене зияла вентиляционная отдушина; оклеенная обоями решетчатая жестянка, прикрывавшая ее, лежала на дне тумбы рядом с пустым мусорным ведром. Во время ремонта Павел заклеил отдушину обоями — вероятно, имея намерение перекрыть доступ тараканам. Судя по закопченному потолку, ремонт делался три-четыре года назад, когда у преуспевающего журналиста едва ли могла возникнуть потребность в тайнике. В том же, что эту отдушину Павел использовал в качестве тайника, сомнений не возникало: отверстие было заложено плотно подогнанной по ширине фанеркой, служившей днищем. Евгений приложил крышку к проему. Теперь, чтобы найти тайник, стену оставалось либо простучать, либо обследовать с лупой: рисунок на обоях совпадал, ничем не обнаруживая бритвенного разреза по вертикальной линии.
Больше искать было нечего. Он выключил заметно подсевший фонарик и, убедившись, что коридор пуст, вышел. Помимо восстановления кислотно-щелочного баланса во рту, разжеванный «Орбит» без сахара помог вернуть на место сургучную печать.
Обратный путь никакой опасности не представлял.
3
По словам дежурной, Центральный вещевой рынок находился на территории городского стадиона в Акуловке — в пятнадцати минутах езды автобусом 21-го маршрута, начинал работу в 9 часов утра. Распорядок гостиницы Гостелерадио предусматривал расчет с постояльцами в полдень. С учетом денежного лимитa Евгению предстояло обернуться до этого времени.
Не особо рассчитывая на успех, он все же решил попробовать. В конце концов, деньги можно было сэкономить на билете — поехать в плацкартном, а то и в общем вагоне. Или дать телеграмму. Правда, кому? У сестры Таньки денег не было никогда; просить у Илларионовых (Алексей Иванович ушел из Генпрокуратуры незадолго до того, как оттуда «ушли» Ильюшенко, а Катя по-прежнему не работала) было как-то стыдно; протянуть руку Каменеву — значило признать себя виноватым в том, в чем его обвинял Старый Опер и в чем сам себя Евгений виноватым не считал; звонить Нежиным, у которых только что родилась дочь…
Решив не усложнять и без того неудавшуюся жизнь размышлениями о способах преодоления бюджетного дефицита, Евгений взял в дорогу одну из непрочитанных статей Козлова, положил в карман куртки «Скиф», съел последнее печенье «Привет» и в восемь тридцать покинул гостиницу.
Автобус пришлось ждать минут десять; за это время он успел выкурить сигарету, чего ему делать совершенно не хотелось, но что помогло приглушить некстати подступившее чувство голода (что, впрочем, кстати бывает весьма редко).
Погода не задалась, накрапывал дождик. До самой Театральной площади не работали светофоры, лениво помахивали полосатыми жезлами регулировщики в мокрых плащ-палатках, распределяя не слишком густой воскресный поток машин. У картинной галереи стояли милицейский «ниссан» и военный грузовик с надписью «ЛЮДИ» на брезентовом тенте.
На самочувствии сказывалось недосыпание. Больше всего хотелось двух вещей: спать — и домой, в Измайлово. А еще почему-то страшно хотелось увидеть Шерифа. Даже не столько Валерию, сколько Шерифа, потому что Валерия могла проявить инициативу, а пес самостоятельно приехать из Парижа не мог. Евгению все чаше начинало казаться, что в отношении Шерифа Каменев был не так уж и не прав, и кто знает, заменило ли ему (псу, конечно, а не Старому Оперу) калорийное питание пусть не самого лучшего, но все же заботливого хозяина. Ни Валерия, ни Каменев, бездумно и безответственно растерянные по жизни, не терзали его душу так, как мохнатый эмигрант поневоле. Ну да, рассчитывал остаться с Валерией, ну да, бежал от Валерии, от себя, в тот момент просто забыв о Шерифе. Он гнал от себя мысли о нелепой, не имеющей оправдания разлуке, но только чаще и чаще возвращался к ним и начинал понимать, что эйфория от перемены мест совсем не есть истинное похмелье, которое приходит с пробуждением совести. «Ты потенциальный предатель, Столетник! — все чаще и чаще оживали в памяти слова Каменева. — Ты оправдывал все свои поступки…»
