«Не знает», — вздохнул Евгений. О том, что Павел к матери в эти дни не ездил, говорить не стал.
— Это он тебе сказал?
— Я просто присутствовал в кабинете Шпагина, когда Павел просил подписать заявление о внеочередном отпуске.
«Ясно. Кому-кому, а Шпагину бы он и вовсе не сказал, зачем ему понадобился отпуск».
— А что, разве Алевтина Васильевна не говорила тебе, что он был в Сутееве?
— Я не спрашивал, — ушел от ответа Евгений.
— Итак, ты хотел развить мою версию?
— Я передумал.
— Ладно, тогда я продолжаю… Ситуация складывается таким образом, что работа Павла — точнее, занятая им позиция — не позволяет ему переступить через барьер, который отделяет его от личной жизни…
— А проще?
— Проще я сказал в начале нашей беседы: для Павла перестало существовать различие между сценой и залом. Он не может переступить через рампу: для всех он «борец с мафией», как зрителя его никто не воспримет. А уйдя со сцены, обратно на нее он уже не вернется — ему перестанут верить. Так понятно?
— Вроде.
— Поехали дальше. Павел отравляется в Париж, где надеется обрести душевный покой, развеяться, забыть о несчастной любви, а заодно приобщиться к Европейской ассоциации независимых журналистов. Вернувшись на Родину, он собирается нанести сокрушительный удар, разоблачить… ну, не знаю… скажем так, мафию, борцом с которой был в глазах читателей.
— Он тебе про это говорил?
— Про статью не говорил, а про то, что собирается уехать, говорил.
— Куда?
— Я думаю, он сам не знал. Просто уехать, но непременно при этом хлопнуть дверью. — Стараясь не расплескать кофе, Игорь донес до Евгения чашку.
— Спасибо.
— Ну вот. И Паша начинает готовить взрыв общественного мнения. Зная его биографию, характер, я могу предположить, что это мог быть за материал.
— Интересно.
— Еще как!.. Это был бы очерк о том, как власть погубила молодую журналистку. Точнее — развратила. Но на сей раз Паша собирался выступить, оперируя фактами, документами, имея доказательства на случай, если его привлекут к суду. И Паша стал эти доказательства собирать. И он их собрал. Я не знаю, что именно — фотографии, аудио- или видеоматериалы… Полянский говорил, что он привез из Франции видеокамеру…
— Полянский? — насторожился Евгений. — Когда?
— После того, как Павла убили. Но он эту камеру продал вроде.
— Кто?
— Да Паша, Паша, конечно. Не Полянский же.
— Так, — улыбнулся Евгений. — Давай дальше.
— А дальше — все.
— ???
— Он собрал компромат. К нему приехала Грошевская и стала уговаривать его не делать этого. Судя по тому, что Павла убили, он остался верен своему амплуа.
Евгений чувствовал, что поневоле оказывается в плену этой стройной и наверняка небезосновательной версии. Хотя от нее отдавало мелодраматизмом и балаганом — то ли из-за французского «emploi», которое Игорь вворачивал к месту и не к месту, то ли оттого, что сам Павел во всей этой истории представал фанатиком, мстителем-одиночкой, протагонистом на котурнах, которого погубила роковая любовь и который решил использовать свое поражение на любовном фронте для очередного эффектного выхода на сцену.
— Ну, что? — с нетерпением ожидал оценки своих измышлений Васин.
— Красиво. По крайней мере, ты спас мои ногти, мне теперь не придется обламывать их, развязывая «приморский узел», — посмотрел на часы Евгений и торопливыми глотками допил кофе.
— Ты можешь что-нибудь возразить против такого предположения?
— Против предположения, Игорь, всегда можно возразить. Возражать нельзя против фактов и улик. И вот эта крышка, — Евгений показал предмет, служивший в редакции пепельницей, — от объектива видеокамеры «Сатикон» германской фирмы «Электроник», принадлежавшей Павлу Козлову, которую он никому не продавал, но которая в деле не фигурирует, значит куда больше всех наших предположений, поверь мне.
Васин смотрел на него с нескрываемым интересом.
— А версия у тебя шикарная. Хочешь еще одну?.. Это убийство — результат пьяной ссоры двух претендентов на руку и сердце Нелли Грошевской.
— Так просто? — недоверчиво усмехнулся Васин.
— А ты можешь против этого возразить?
4
В два часа дня Константин Григорьевич вышел из своего кабинета и попросил у жены сердечных капель. Поскольку раньше за ним такого не водилось, Дина Ивановна не на шутку взволновалась и предложила обратиться к семейному врачу Гридиных, чья квартира находилась по соседству.
— Нет! — отрезал Гридин. — Я просто попросил сердечных капель. Ничего больше.
— Ну хорошо, хорошо, зачем кричать и раздражаться, если болит сердце? Кстати, как оно болит? Тебе корвалол или валокордин?
В сердечных каплях Гридин не разбирался, а потому наградил жену соответствующим взглядом, послал ее к черту и удалился в кабинет. На ее стук не отворил — сослался на занятость; к обеду не вышел — сказал, что пообедает позже, но и в семь вечера на повторное предложение ответил отказом. Не стал смотреть программу «Время», и хотя в кабинете у него был маленький черно-белый телевизор, подкравшись на цыпочках к двери, Дина Ивановна привычных позывных не услышала.
— Костя! — постучалась она и встревоженно попросила: — Костя, открой, пожалуйста!
Какое-то время за дверью царила тишина, потом из глубины кабинета послышался его спокойный голос:
— Я могу обойтись без твоего общества?
Никаких видимых причин для скандала не было, и Дине Ивановне стоило немалых усилий сдержаться.
— Конечно, можешь. Я просто хотела убедиться, что с тобой все в порядке.
С тех пор, как они поженились, прошло двадцать три года. За это время она научилась понимать его и была в курсе всех его помыслов, которых, впрочем, и сам Константин Григорьевич от жены не скрывал. Да и не смог бы, даже если бы захотел: без нее у него не было бы ни карьеры, ни этого дома, ни средств к существованию — не то чтобы непомерных, но, во всяком случае, придающих уверенности в обозримом будущем.
И только в последнее время отношения между супругами натянулись. Были причиной этому предстоящие выборы или шестой десяток, отсчет которому начался неделю назад, привносил свои коррективы, но Дина Ивановна чувствовала, что муж если и не сторонится ее, то инициативы в разговоре не проявляет.
Она сварила себе шоколад, раскрыла книгу «По ту сторону смерти», но, несмотря на поражавшие
