— Отрадно все же думать, что есть тут и наша лепта, — сказала Мари устало. — Меня уже не будет здесь, я этого не увижу… Быть может, и тебе, cherie, не доведется, но…
— О, Мари! — снова воскликнула Салли, впервые давая волю своей скорби. — Я не могу и подумать об этом… о разлуке…
Открытый, ясный взгляд Мари проник ей в душу.
— Не грусти обо мне, дорогая, когда меня не станет, — сказала она. — Вспоминай, как мы любили друг друга, как много радостного пережили вместе. Обещаешь?
Глаза Салли были полны слез; она молча поцеловала подругу.
Миссис Миллер принесла Мари ужин, и Салли ушла. Но она снова заглянула к подруге в тот вечер, боясь, что их беседа днем слишком ее утомила. У мадам Робийяр был тяжелый сердечный припадок, сказала миссис Миллер, но теперь ей лучше. Салли прошла к Мари в комнату и села у ее постели. Мари спала, но при слабом свете ночника, горевшего на столике у кровати, Салли увидела, что в изможденных чертах ее лица произошла перемена. Казалось, жизнь капля за каплей уходит из нее. Мари открыла глаза и, увидев Салли, сделала слабую попытку улыбнуться.
— Ты здесь, cherie! А я думала, мне это снится, — чуть слышно прошептала она.
Салли, не зажигая огня, всю ночь просидела у постели подруги. Лишь под утро, когда Мари еще спала, решилась она пойти домой принять ванну и накормить завтраком постояльцев. Уходя, она сказала миссис Миллер, что постарается поскорее вернуться. Но через час миссис Миллер сама прибежала за ней.
— Она скончалась, — в великом смятении и горе сообщила мать Стива. — Я приподняла ее, чтобы напоить кофе, а она вдруг вскрикнула и откинулась на подушки. Я старалась привести ее в чувство, миссис Гауг, но все было напрасно.
— Моя дорогая Мари! — горестно воскликнула Салли. — Дорогая моя, дорогая!
Глава XXVII
«Австралия тоже вступила в войну…»
Эти слова, вырываясь из репродуктора, звучали настойчиво и резко и падали на сердце тяжело, словно камни. На мгновение они оглушили Салли; она не в силах была двинуться с места, собраться с мыслями.
Ощущение беды охватило ее, и боль пронизала все существо. Словно кто-то невидимый нанес ей страшный, сокрушительный удар. Салли знала, что миллионы женщин переживают сейчас то же, что и она, охвачены таким же страхом и чувством беспомощности. Снова миром овладевает мания уничтожения — кровавый бизнес, бессмысленно расточительный и жестокий. Еще одно поколение должно быть принесено в жертву врагам человечества, их безумной алчности, их бешеной жажде власти. Вот как понимала это Салли, вот как понимали это и другие женщины, ее соседки, сбежавшиеся к ней.
Те, кто потерял мужа или сына в прошлую войну, те, чьи близкие и по сей день страдали от ее ужасных последствий — увечий, расшатанных нервов, безработицы, — бурно возмущались, исполненные гнева, и не могли сдержать слез. Те, кто опасался, что такая же судьба постигнет теперь и его родных и близких, были вне себя от страха и тревоги.
Прежнего возбуждения, подъема, который переживали женщины приисков в прошлую войну, не было и в помине. Ни военный ажиотаж, ни патриотические восторги не могли теперь помешать им ясно видеть, что принесет им эта война. Воспоминания прошлой войны еще не угасли в их душе. Война была бедствием — на этот счет они не питали никаких иллюзий; она была бедствием, и лишь сознание того, что они вынуждены воевать, чтобы предотвратить еще худшие бедствия, могло дать им силы все это перенести. Только юноши и девушки, которых не коснулись ужасы прошлой войны, могли обсуждать заявление премьер-министра без чугунной тяжести на душе и мрачного ожесточения.
— Ну, эта война будет не такой, — сказал Динни, стараясь подбодрить Салли. — На сей раз мы будем драться за права народа. Это будет последняя, решающая схватка. Мы сами добивались этого.
— Пусть так, — отвечала Салли с горечью. — А вот вы мне скажите, кому придется драться и умирать? Ведь вовсе не тем, кто расчистил дорогу фашизму, кто снабжал Гитлера деньгами и оружием и разжигал войну. Он не мог бы так обнаглеть, если б не имел поддержки. Нас уже гоняли раз, как скотину, на убой. Разве вы можете поручиться, что теперь не повторится то же самое?
— Нет, не могу, — признался Динни. — Это верно, что фашизм укрепляли как оплот против большевиков. Но Гитлер окончательно зарвался. Он угрожает национальной независимости Англии и Франции. Однако демократические настроения там достаточно сильны, и народ понимает что к чему. И он не допустит этого. Значит, они будут драться.
— Почему бы им не начать с другого, почему не перестрелять всех преступников, по чьей милости Германия развязала новую войну? — спросила Салли.
— Да ведь эти преступники сейчас превратятся в великих патриотов, — сказал Динни. — Им это выгодно. И спросите, откуда мы возьмем оружие и боеприпасы, чтобы победить Гитлера, если правительство прижмет капиталистов и начнет урезывать их прибыли?
— О господи! — вздохнула Салли. — Когда же этому придет конец? Доколе будет продолжаться это истребление нашей молодежи в угоду финансовым бандитам и их грязным планам? Если бы отношения между Германией и Советским Союзом не изменились, может быть, и не дошло бы до войны.
— Ну, ну, мэм, — запротестовал Динни, — это уж совсем нечестно! Советский Союз все время старался достигнуть соглашения с союзниками, а они не говорили ни да, ни нет на все его предложения. Советское правительство обязано заботиться об интересах своей страны и своего народа, и если пакт о ненападении может спасти Россию от войны, она вправе заключить его. Тем более что русским было отлично известно, как правительства Англии и Франции натравливали Гитлера на большевизм, чтобы спасти свою шкуру.
Впрочем, Динни и сам был не в восторге от советско-германского пакта. Пакт огорчил даже Билла, хотя он и защищал его от всех нападок, понимая, какие цели этим преследуются. Но Салли неудержимо восставала против всего, что могло так или иначе ускорить войну, и готова была винить всех и каждого, не разбирая, кто прав, кто виноват.
— Ладно, ладно, — сказала она сварливо, — если у вас нет веры в правительства, которые ведут войну, так какой из всего этого может выйти толк?
— Мы верим, что народы не дадут своим правителям себя обмануть, — отвечал Динни. — Они будут вести эту войну, чтобы разгромить гитлеризм и покончить со всем, что его породило.
— Хотелось бы и мне этому верить, — проворчала Салли.
Динни не мог убедить ее, что эта война будет вестись ради той цели, о которой трубили газеты, — ради защиты демократических стран от агрессивных планов гитлеровской Германии. Муссолини еще не вступил в войну, и печать еще не позволяла себе отзываться неуважительно о фашизме. Но даже наиболее реакционные газеты и политики теперь клялись в любви к демократии. Они кричали о «демократических традициях», «демократических институтах», «демократических идеалах» и «демократическом образе жизни», как если бы всегда были ярыми поборниками этих славных порождений народного духа. Однако на Салли это не производило впечатления. Она не верила, что те самые люди, которые превозносили Гитлера и Муссолини и за неделю до объявления войны восхваляли их режим, могли, словно по волшебству, претерпеть столь внезапную и коренную перемену в мыслях. Салли была похожа на взъерошенную насторожившуюся кошку, с тревогой обнюхивающую незнакомое ей жилище. Билл и Динни и увещевали ее и поддразнивали, но Салли продолжала бить тревогу, негодуя и на них, и на войну.
Все эти дни она не упускала случая излить свою ненависть к войне — к этой войне и ко всем войнам на свете! Она упрямо спорила с Динни, с Биллом, с Эйли, злилась и не желала слушать никаких доводов.
— Нас втравили в эту войну не спросив, — говорила она, повторяя слова тех, кто открыто критиковал заявление премьер-министра. — Почему не обсудили этот вопрос в парламенте, прежде чем ввергнуть Австралию в войну? Правительства Канады и Южно-Африканского Союза не очень-то спешили жертвовать
