он ходит в пивную и тихонечко на людях воет. Если идти по улице, двигаясь, можно пропустить множество народу мимо себя, как рыба пропускает множество воды через жабры, незаметно для себя, хватая себе только пузырьки воздуха. Так Алпатов пропускает тысячи людей, но непременно встречается глазом с тем, кто ему нужен: вот заунывно в тумане раздался рожок, и будто по этому рожку выходит молодая женщина, ее глаза широко открыты и не видят никого, ничего, в глазах безумное счастье и свет… но счастье нездешнее: это тот свет. «Сумасшедшая!» — послышалось среди рыб,
Сосед по вагону смотрит на него, не спуская глаз, какое-то очень знакомое лицо: рябое, желтое, в косоворотке, сверх пиджачишко — человек! так, мельчайшая капля, приказчик из красных рядов, аршином отмеривал ситец весь день и больше ничего, и смотрит на него любопытно, разглядывает — по какому же праву? Маленький маленького? Леденящий ужас его охватывает; краснорядец хитро улыбается, прехитренько, и ближе, все ближе к нему наклоняется и вот у самого его лица и выговаривает:
— Осмелюсь вас спросить, вы, впрочем, меня извините, я не то, чтобы вас побеспокоить, и собственно из любопытства спрашиваю: вы не племянник будете Марии Ивановны Алпатовой? Ну, так и есть! вы, вы: Михаил… Михайлович? ну, конечно, Михайлович! бывало, все под ручку тетушку водил к нам в красные ряды и посадит на стульчик, а я раскидывал ситец для вас. Слышал, слышал, в Германии изволили учиться? и потом все дальнейшее — все знаю. Вы ученый человек, я очень хорошо понимаю, и встречи с вами искал из-за чего, собственно? а я тоже читатель и ответы искал в разных книгах, ну, как вы думаете, есть ли ответ? Я ведь не про общее спрашиваю, а на каждый случай жизни. Вот, извольте видеть, солнце садится на крышу, будто кровь, вы мне можете ответить, почему оно именно вот сегодня красное, может быть, оттого, что вчера было желтое?
Алпатов с изумлением смотрел на краснорядца и с ужасом чувствовал, что ответ он дать не может, кроме как «преломление лучей в атмосфере», он хорошо понимал, что краснорядцу это не ответ и что он совсем о другом спрашивает: как именно такой случай вышел, не почему, а как…
Можно объяснить разложением луча в
— Как же так? вот вы учились, и очень долго, я не учился, и мы одинаково не знаем.
— Да, не знаем, — сказал Алпатов.
— Но для просвещения
Алпатов отвечал, что у них в партии своего нет ничего.
— Как же без своего, а не есть ли это ваше заблуждение…
Ехидно улыбнулся он, простился почтительно и оставил одного, поезд долго стоял, и капли опять падали с крыши, Алпатов
(Доктор-разрушитель и Алпатов-созидатель — психология разрушителя и созидателя.)
В семейной драме Толстого — он виноват тем началом брака (идиллия) и что не ушел раньше. Чем виноват маленький человек (Соф. Андр.), что он маленький.
Революция делает то же, что делает ветер в природе: рожденный неравенством распределения тепла по земле, ветер равняет тепло и всюду разносит семена, но растут семена сами, пользуясь теплом и светом солнца и питаясь от земли и воздуха.
О. Иван на ночь сказал матушке:
— Я вчера видел во сне, что ты ко мне ночью пришла и просила меня, чтобы я с тобой обошелся по- супружески.
На другой день матушка ему на ночь говорила:
— О. Иван, ты правда видел такой сон?
— Да, матушка, видел.
— А я видела, будто Бог дал нам дочку.
После этого разговора о. Иван вдруг понял, отчего его матушка такая стала лютая. Вспомнил он, как матушка любила телушку и звала ее «дочкою», и купил ей хорошую симментальскую телушку.
На Руси есть две партии, одна: мужик, бык и черт, другая — мещанин, купец и поп, а еще есть интеллигенция, которая враг и себе и всему народу.
Жоров (журавль) — коммунист в штанах Галифе.
— А будет вот как: легли спать — была милиция, встанем — будет полиция.
— Откуда она возьмется?
— Откуда! да она вся сейчас тут и все видит, кто прав, кто виноват. Утром проснулись: пожалуйте на суд. Где, говорите, полиция? — а вот где. Едет по дороге Жоров, я иду. «Отец, — говорит Жоров, — садись подвезу. Скажи, — говорит, — откровенно и без боязни, как тебе эта жизнь кажется?» — «Как кажется? а вот пень стоит, обряди его, и пень будет красив». — «Нет, ты эти притчи брось, а прямо скажи». — «Прямо, — говорю, — провал». — «Ну, и я так думал». Ночью милиция, а завтра встанем — полиция.
— Как же это будет?
— А то знаешь, как? «Я — комиссар». Понимаете, вот какая тут тайна, а вы говорите, откуда возьмется полиция. «Я, — говорит, — комиссар».
«Нравится вам это или не нравится, а ежели назвался осью, терпи деготь, назвался колесом — терпи грязь. И что мне стрелы в камень пущать, я лучше приберегу стрелу на серую утицу, камень же я возьму и обойду».
Временами бывает у меня, и часто бывает, что кажется, я никого, ничего не люблю, но и в такие дни я чувствую, что может прийти полоса, и я залюблю, я не понимаю, когда говорят про любовь, как процесс какой-то ровный и постоянный, и это, должно быть, неверно, этого нет, даже телега скрипит, если ее не помажешь дегтем, но разве сердце человеческое всегда ровно подмазано, и особенно в наши-то дни.
Заметки к работе: 1) На площади речь оратора понимается, как связать советское время с земледелием; 2) Совокупление с мельничихой; 3) Воровство не касается Азара Григорьевича. Высоко на холме в лучах заходящего солнца женщина стояла, как церковь. Около того дня, когда солнце повертывает на тьму, перестают петь птицы.
Я могу слиться с революцией, и она станет для меня все, но если выйдет спор, то «Я», конечно, больше революции.
И вот…
Тогда все добро, сделанное мною людям, вдруг становится против меня востряком (у добра изнанка вострая), но луч утренний вливает в сердце такую доброту, такую любовь, сияющий выхожу я к тем, на кого имел зло, и они мне кажутся такими милыми, и я изумляюсь, как мог я вчера презирать их; тогда говоришь: бесконечно добро солнце, прощает оно решительно все — это великодушие.
