Дневники 1928-1929

Читаю «Медведей» учителям, и после чтения разболтался с ними. Когда говорил им, что медведя убить можно при условии последующего творчества, одна дама воскликнула: «Личное творчество обеспечит нам коммунизм!» На эти слова я завернул такую финтифлюшку, что и сам теперь не сумею повторить. Очень убого было и остался скверный осадок.

25 Марта. Мороз, а небо серое.

Семейная сцена.

Собрался на стрельбу. Мишенки не было на месте. «Ты не убирала мишень?» — «Почем я знаю». Ищу и не могу найти. Зову прислугу. Нет ее. Опять к Павловне. «Не видала мою мишенку?» — «Отстань!» — «А Лида где?» — «Не знаю». Является Лида. «Ты не убирала мишенку?» — «Нет». — «Ищи». Находит. «Кто ее спрятал?» — «Павловна». Я, пробегав раз десять вниз и вверх, взбешен и к Павловне: «Ты убрала мишень, почему ты не могла сказать?» — «Я не убирала». — «Нет, убирала, Лида по твоим следам поняла». Она бросается к Лиде и что у них там, в кухне, происходит, не знаю. Лида ревет.

Полное расстройство. Стрельба плохая. По возвращении вижу, в комнате моей все убрано. Это значит, она виновата. Но Лиды в кухне нет, и я боюсь, что она пошла жаловаться, и этим объясняется, что Павловна винится. Очень боюсь.

В субботу 23 марта после моего чтения с Петей на жел. дор. линии. (Время, когда в лесах начинает филин гукать и зайцы кричать, в городах на крышах орут коты и на дворах петухи забывают часы и поют беспорядочно.) Мы шли по железнодорожному пути, налево от нас по обеим сторонам речки через мглу оттепели светились бесчисленные городские огоньки, направо по чувству весны мы догадывались о лесе, где теперь начинают зайцы кричать и гукать филины. Люди уже спали, и было очень тихо в городе, только раздирались от страсти на крышах коты, и петухи на дворах, чуя весенний дождь, забыли о своих часах и пели везде беспорядочно. Мы насторожились в сторону леса, чтобы услышать филина или зайца. Вдруг крик раздался в тишине, такой страшный, что если не знать бы до точности русскую жизнь, можно бы с ума сойти или броситься куда попало бежать. Но мы знали, это был голос обезумевшего от ярости пьяницы, догоняющего другого, чтобы его покарать, истребить, разнести в пух и прах. Он бежал и орал на весь город, хрипел, давился, взрывался, проклинал мать своего врага, бога, его веру…

Под фонарем мелькнула тень убегавшего, потом вслед за ним тень настигавшего. Мы остановились.

Догонит или не догонит?

Ужасный голос удалялся быстро, но не смягчался и вдали казался еще страшнее и господствовал над всем спящим городом.

В той стороне, куда бежали пьяные, с особенной силой кричали все петухи. Мало-помалу, удаляясь, крик бегущего закрылся петушиным пением.

— Не догнал! — сказал мой спутник.

— Ну и слава богу, — ответил я, — теперь давай послушаем лес.

Мы были очень счастливы, нашему привычному уху сначала по догадке, потом все ясней и ясней послышалось…

— Заяц! — сказал я.

— А там филин, — ответил спутник, — слышишь?

— Да, слышу.

— А это? — обернулся он в сторону города, — слышишь?

— Петухи?

— Нет, среди петухов, послушай лучше, очень похоже, почти сливается.

Да, это было, я разобрал, голос человека кричащего в тон петухов.

— Ка-ра-ул, по-ми-ра-ю!

— Слышу, — сказал я, — человек.

Мой спутник сначала ничего не сказал мне, вслушивался, вместе с тем как бы вдумываясь, наконец, ему все стало ясно, и он вывел из всего.

— Значит, догнал.

<На полях> Учащие. Они молчали, а некоторые потихоньку уходили. Им казалось, что не только говорить им нельзя, но, может быть, даже и слушать опасно. Все про себя дивились, что вот есть же где-то такие смелые люди.

Мне пришлось читать и потом говорить в собрании последних рабов жизни, у таких забитых людей, что им не только мне возражать, но даже брала опаска, не будет ли им чего-нибудь худого лишь за то, что слушают. Все дивились на мою личную свободу и явление мое понимали как чудо. И когда я стал говорить, что в творчестве нет великих и малых, все равны: поэт и столяр, учитель и домашняя хозяйка, если только они создают в избранной области что-нибудь новое и лучшее, все одинаковые творцы, потому что и стих, и быт, и труд по добыванию пищи подчинен одному и тому же ритму, мере, — и кто это сознает и действует согласно.

26 марта. Стрельба.

1) Боевыми с открытым прицелом пять пуль, чтобы сравнить с телескопом: мушка <1 нрзб.>, результатов нет.

2) Боевыми с телескопом на 100 шагов 7 пуль. После каждого выстрела вынимал телескоп из гнезда и возвращал для того, чтобы возвратить на место, если от выстрела телескоп был сдвинут. По вертикали отлично, по горизонтали почти удовлетворительно.

3) Стрельба лонгами на 100 шагов долго не удавалась, все несло вправо, пока я не догадался, что на 100 шагов и лонгами надо стрелять при том же винте, как боевыми. Явилась догадка, что при стрельбе и боевыми и лонгами по горизонтали (винту) телескоп одинаковый, а расхождение происходит потому, что на 60–70 шагах при лонгах отклонение пули вправо не сказывается. Опыт стрельбы на 70 шагов подтверждал предположение: и боевыми и лонгами прицел по горизонтали тот же самый.

Следующий опыт:

1) боевыми на 200 шагов, чтобы окончательно установить винт, потому что на 100 шагах расхождение может быть незаметно.

2) Лонгами на 200 шагов в точно такой же круг.

Кожевников, Лебедев (эскимос): открытие книг Лосева.

27 Марта.

Окончательная пристрелка.

Лонгами до 70 шагов на Е

Лонгами на 200 шагов (около 200) — чуть выше рубчика после А (на 150, перепустив S).

Боевыми: обе верхние черты углами, перепустив движущуюся черту.

Что касается горизонтали, то лонги идут несколько влево, а боевые вправо, так что если стрелять лонгами, то надо возвратить телескоп поворотом на себя к прежней черте, а если боевыми, то немного от себя.

Из беседы с Лебедевым выяснил себе: два вида аскетизма. <1 нрзб.> 1 -й «творческое самоограничение». Это значит выбор из себя и утверждение того, что годится для многих. Чувство утраты при этом своего «счастья» поправляется радованием в творчестве, половое удовлетворение заменяется эротическим.

2-й вид аскетизма истребляет в индивидуальности всю самость с полом и эросом, от человека остается «дух» бесплотный и мертвящий творчество жизни.