Ночью был значительный мороз. Днем таяло только от солнца. Сильный наст, иди по снегу куда хочешь. Воды еще нет. Рыба стала подниматься вверх. На Вифанском пруду в прорубях ловят наметками.
Вероятно, было где-то очень хорошо, но мне было не до весны, я шел, думая о своей необходимой работе, и в то же время старался осторожней ступать, а то на улице предательский, закрытый навозом лед постоянно чередовался с лужами навозной жижи, и так можно было ухнуть, что встал бы весь рыжий. Чтобы свободней можно было думать о своей работе, я догнал какую-то женщину и пошел за ней след в след. На голове у нее был вязаный, серый шерстяной платок, пальто наверно было зеленое и выгорело до цвета навозной лужи, а по бокам пальто врезаны были по-модному косяки с ярко-желтыми на синем полосками, ноги были обуты в валенки, обшитые кожей, заплаты на старых валенках были тоже из кожи, в правой руке у нее был бидон из-под машинного масла, как можно было догадаться, для керосина, в другой руке обыкновенная плетеная сумочка для провизии, как у всех, обшитая сверху мешком. Впереди виднелись открытые двери кооператива, куда наверно и шла эта женщина: вчера объявили выдачу чая по четверти на книжку, по два кило сахара, соли и еще чего-то: у нас в доме женщины тоже собирались за выдачкой. Все это стало до того привычно, до того обыкновенно и серо, и женщина в рыжем была мне серой будничной судьбой, я бы никогда о ней не вспомнил и наверно, утратив ее возле С. № 11-й, пошел бы за другой такой же в № 12-й. Ступая шаг в шаг за своей серой судьбой, я отлично сочинял свою повесть, как вдруг эта женщина вздрогнула и сказала одна громко на всю улицу:
— Фу ты, батюшки, забыла, будь-те прокл…
И повернулась на меня.
— Что забыла? — спросил я.
— Книжку забыла, будь-те прокл…
Вот именно проклятие кончалось на букве «л» и расплывалось без окончания.
— Кого же ты проклинаешь? — спросил я.
— Сволочи, — сказала она.
И пошла, повторяя вслух жалобы и ругательства.
У Розановых опять схватка: в этот раз Варя даже укусила Таню. И это дочери человека, посвятившего всю жизнь свою поэзии семейной жизни. То же и у Разумника с его
Вот где-то тут, в чувстве рока, свершающего свой суд надо мной, надо искать Розанова. Я знаю это в себе: страх и ужас от борьбы крови моей матери с отравленной кровью отца: «тут ничего не поделаешь!» Есть какой-то Христос, для которого необязателен род и быт. Не все ли равно, подлинный он или только извращенный церковью: это реальная сила, которая может последнего в роду, над которым уже занесен меч рока, поставить на высокую ступень самоутверждения в духе и огромного влияния на людей. Но в моем состоянии тогда было так, что «Ина» как женщина недоступная, и я весь тут в своей самости, уничтоженный, раздавленный — скажи мне тут о Христе! Я хочу женщину, а не Христа!
Потому Розанов до того страстно боролся с этим Христом, что похож на легендарного богоборца, полубога…
Уединенное. Есть живое чувство греха в онанизме, но не у всех: одному он вреден (грех), другому при известных условиях полезен. Рюмка водки. Выпью вечером один в тоске и на другой день не могу работать. Придет кто-нибудь, и в радостной беседе разопью целую бутылку, на другой день отлично. Пройду час в лесу, и утомлен, с ружьем на охоте весь день, и все ничего.
Вот так и Христово тело и кровь: «пейте от нея вси». Нет, как «вси-то»? Одному это отрава, другому в руки губительная власть, третьему, да, может быть и спасение. Надо подобраться к этому вину поближе. И путь к этому не мысль о самом вине, а то расположение духа, с которым его принимают («со страхом Божиим и верою»).
В Лавре, в растреллиевской колокольне у нас теперь винный склад. Вино остается и в кабаке и в колокольне вино: это реальность. Так и Христос: был, есть и будет. К вину можно чувствовать отвращение. Розанов чувствовал это к Христу. Мы судим не Христа, а Розанова.
Конечно, глупости, что все началось в нем от затруднений в разводе. Все началось от чувства предельной самости: ее, этой родовой земли в себе только-только, чтобы самому прокормиться, удержаться, не сойти с ума; необходима жестокая экономия, защита, война: все внимание, весь дух бойца, устремленный в обладание, через это накал в себе белый. И вот Голубой соблазняет все бросить. Так происходит знаменитый розановский + и —: родовое с плюсом, противуродовое с минусом, отражение земли, пола. А что глазу видно? Победоносцев, бесполый, но почему-то сильный, Мережковский — «говорящие штаны», «Зинка» Гиппиус, женщина-поэт, физически не способная рожать, бесчисленная бюрократия, паразитирующая на мужиках…
Розанов добрался и до «сладчайшего Иисуса», который является нам в творчестве, и увидел там, что «сладчайший» (радость творчества) обретается за счет того же пола, что весь «эрос» находится внутри пола, и христианская культура — это культура по существу эротическая, но направленная против самого рождения человека, она как бы паразитирует на поле, собирает лучи его и защищается духами от пота и вони.
Вот и добрался в Розанове до того, чем и сам живу.
После очень строгой без оттепелей зимы открылась такая же ровная блестящая солнечная весна света. Якут узнал свою якутскую всегда блестящую весну света. В Марте стали прорываться оттепели, но они сейчас же, на другой, третий день опять закрывались морозами. В последний раз уже готова была ринуться весна воды, но дождь перешел в снежный буран и потом опять все заковал мороз.
Сегодня заметил сильное уменьшение, почти исчезновение в городе ворон и сорок.
Итак, план такой. Достать для направления художественной мысли те две-три книжки. Окончив «Журавлиную родину», уехать в Белозерский край и пересмотреть лес глазами ребенка{52}.
