Мой разговор с Николаем Васильевичем в присутствии Сережи и Домны Ивановны с внешней стороны носил характер очень осторожной защиты сов. власти, потому что от Ник. Вас., квалифицированного рабочего из Москвы, мне хотелось извлечь более идейного понимания современности, чем мужицкое. Мне думается даже, что нападки Домны Ивановны на власть, исключительно от недостатка в пропитании, справедливы и совершенно убедительны, потому что Домна Ивановна действительно всю себя с утра до ночи отдала на добывание средств пропитания семьи (у нее от работы голова постоянно болит, без всякого перерыва). Но высший рабочий из Москвы, у которого остается ежедневно фунт хлеба, который он променивает на ландрин{126}, а ландрин на масло, должен, конечно, критиковать с какой-нибудь «точки зрения». Вот почему я очень осторожно вставлял свои замечания в том смысле, что при достижении высокой цели приходится терпеть, тем более, что есть слово главы правительства об улучшении продовольствия в ближайшие месяцы. Комсомолец Сережа понял мои слова, как защиту сов. власти и об этом он сказал Дом. Ив., ненавистнице власти.
— Мих. Мих. нельзя не защищать, — ответила Д. И., — он охотник, как же он бы охотился…
Мой «рабочий» паек при охоте наверно смущает крестьян. Потому я сегодня шуткой сказал Сереже, показывая убитых птиц: «Вот видишь и заработок к 'рабочему' пайку охотничий. — Сережа ответил: — Как же мы бы без книг-то жили, конечно, Вы тоже рабочий, советская власть вся на книге стоит. — Это верно, — сказал Ник. Вас., — а мужицкая на самогонке, оттого у нас нет ничего, кроме книг и вина». Мы продолжили этот разговор о вине в связи с тем, что вино исчезло. Никто об этом не говорит даже, потому что хлеб жнут, через неделю можно будет начинать самогонку. В этом русский народ покорил власть совершенно, тут какой-то предел, через который никакое правительство перейти не может. Вот так и во всем бы можно, если бы нечто было в народе общее. Значит, нет… Впрочем, может быть тут обход, конечно, бессознательный, борьба органическая. Обвиняют кулаков. Но вот сейчас привезли в кооператив мясорубки, — на что они крестьянину?! а вмиг расхватали. И так все расхватали, как только уничтожили частную торговлю: каждый стал запасаться, чтобы сохранить свою жизнь. Вот где первые истоки капитализма…
…а социализм (истинный?) имеет совсем другие истоки. До сих пор наш социализм еще ничего не творил, он прозябает, как паразит на остатках капитализма: «кулак» никогда не может быть раскулачен, потому что капитал не в вещах, а в душе.
Счастливая старость. Наш сосед создал себе счастливую старость, в 75 лет он перестал работать в поле: дочь присылала ему из Москвы подмогу. Он ходил в лес за грибами и клюквой, продавал, посылал дочери и сам пользовался. Так он жил ровно, счастливо до 100 лет, после чего ноги у него ослабели, и он занялся огородом, выгонял отличные подсолнухи. Он был в свои 100 лет очень свеж, всегда весел и, по- видимому, совершенно счастлив. Пожалуй, он бы и еще прожил лет 50 на удивление всем. Но однажды какой-то полоумный охотник, выпивши, возвращаясь с неудачной утиной охоты, принял старика на огороде за чучело и разрядил в него ружье…
Вчера вечером после заката солнца выкатилась из лесов луна, такая огромная и красная. И там ведь луна, эта самая показывается, во Франции, в Париже и в деревнях французских крестьян, и в Америке, и в тайге. Луна универсальна, везде одинаковая… и так это значительно, так прекрасно, что есть луна для всех и солнце для всех, и звезды для всех…
Деревня повторяет точно годы военного коммунизма: деньги не берут, подавай сахар. Из Москвы едут за маслом с конфетами. Солью, керосином запаслись надолго. Кооперация занимается променом махорки на яйцо. Все уверены, что должна быть перемена.
Художник, чтобы существовать, пишет черта{128}, кажется, теперь уже гонит третью тысячу, возможно ему за эту работу скоро дадут пенсию, и очень может случиться самое худшее: он сам увидит, что все свое дарование отдал на изображение черта… Да, в сердце имел чувство нового срока мировой жизни людей в Духе Святом и сорадовании всеобщему творчеству жизни и в уме держал новый творческий путь в обществе невидимых Покровителей, а в повседневной жизни ежедневно получал все больше и больше заказов на изображение черта. И вот пришел день вроде как бы Страшного Суда, когда обличительный голос совести спросил: — Покажи, что ты делал в эти годы? — и в ответ показать можно было только 3000 портретов главного черта…
Вот тогда в последнем унижении художник вдруг стал на сторону черта и принялся на Страшном Суде доказывать и прямо даже указывать, что в рабстве у черта он научился во всем сомневаться, до такой степени ясно видеть обманы религиозные, что все прошлое отверг, и религию Сына Человеческого увидел как прошлое невозвратное, неповторимое, и в своем последнем отчаянии увидел грядущий свет Духа Святого…
А что, правда, остается в положении раба? Бунтовать — бесполезно, обманывать, лукавить — унизительно. Нет, остается единственное: раз не умер и не хочешь умирать, остается служить честно господину, и если нужно — умереть за него (за черта?)
Как я решил для себя? Мне было так, будто черт по своему незнанию черт, а если ему раскрыть истинное творчество, то он им тоже заинтересуется. И вместо того, чтобы угождать ему или обманывать и лукавить в ожидании момента возможности изменить и предать его, своего господина, я раскрывал ему поразительный мир творчества, не говоря прямо, что он происходит от Бога. «Дело вовсе не в причинах и мотивах, не все ли равно вам, чем я руководствовался, — смотрите, я сделал хорошо!» Черт смотрел, улыбался и говорил: «Эта манера писать, во всяком случае, годится, как образец, для обучения нашей молодежи».
Очерк. Почти все писатели-беллетристы, между прочим, немного писали и в форме очерка, притом писатели не только газетные, так называемые «полубеллетристы», но и самые изысканные эстеты, как например П. Мериме, назвавший, впрочем (не совсем верно), свои испанские очерки «письмами». Некоторые думают, что очерк отличается от рассказа отсутствием сюжета. Это неправда, мы
