можем назвать много очерков сюжетных, если понимать сюжет в смысле ритмической связи всего произведения. Нет, нам думается, что очерк отличается от рассказа близостью к «жизни».
М. Пришвин в своей книге «Журавлиная родина» эту близость к жизни художника сравнивает с полетом ласточки над водой: ей интересно оставить кружок на воде, но не упасть самой, интересно так близко пролететь возле кур, чтобы они испугались.
После Великой войны очерк сделался господствующей литературной формой не только у нас, но и в значительной степени заграницей.
Да, у всех писателей, когда они хотят определиться во времени и пространстве, является попытка написать очерк путевой, исследовательский или производственный. Конечно, огромное большинство этих попыток со стороны художественной кончалось неудачей, получалась «полубеллетристика», имеющая прикладное значение. Но это происходит исключительно от неумения, отсутствия таланта, от старого предрассудка больших мастеров, коснеющих в общепринятых формах. Вот почему пионерами этой формы являются обыкновенно не писатели по профессии или писатели, которые еще не определились, как профессионалы. Так в недавнее время создалась книга Арсеньева «В дебрях Уссурийского края», — огромный очерк, вполне удовлетворяющий во всех отношениях требованиям высокохудожественной литературы. Точно так же этнографический очерк «Колобок»{129} Михаила Пришвина, много раз отмеченный критикой как замечательное художественное произведение, был создан им в то время, когда он был агрономом, пытающимся сделаться этнографом, и самый «Колобок» этот писал для детей для заработка; когда лишился агроном места. После Великой войны очерк сделался господствующей литературной формой не только у нас, но и заграницей, у нас, впрочем, много больше: у нас поток очерков в редакции принял прямо лавинный характер. И если принять в определении очерка вышеназванный признак, попытки автора приблизиться к жизни, то появление господства очерка в наше время становится очень понятным. Сейчас каждый может проверить на себе, взяв в руки любой талантливый роман прошлого и такой же талантливый роман современный: «Капитанскую дочку» или «Анну Каренину» начинаешь читать с первой строки с интересом; в современном романе, самом талантливом, надо расчитываться, потому что теперь не веришь, что роман может быть «взаправду». Жизнь совсем переменилась с тех пор, как писались настоящие, правдивые романы, теперь читать их некогда: нетерпение, фабула не обманывает, ухищрения авторов разгадываются и надоедают. А старые читаются, потому что писались они безобманно, кроме того, конечно, про старое нам так много напето.
Все эти догадки об очерке, как доступной и гибкой для всех форме письма о современной быстро бегущей жизни, мы высказывали, имея в виду Михаила Пришвина, применялись именно к его пониманию очерка. Есть основание придавать его словам значительный удельный вес, потому что нам нетрудно доказать, что вся литературная деятельность его была над культивированием формы очерка. Мы постараемся сделать здесь обзор всех написанных Пришвиным за 25 лет от первого его очерка{130} в 1905 году «Манифест 17 октября в деревне» («Русские ведомости»), кончая единственным романом{131}, который можно считать огромным очерком собственной жизни. Чрезвычайно интересно, что в последней своей книге «Журавлиная родина» сам Пришвин сознательно берет форму романа, ломает ее и делает очерк.
Рано утром сегодня занимался луной — ничего не вышло, потому что она мало светит, а я дал скорость, как солнцу. Потом снимал восход солнца. Плохо вышло, потому что восход не виден за лесом. Заметил, что после грозы, при радуге свет много актиничней (прозрачность?) Радуга разделяет фотографию пополам: со стороны красного — она темная, со стороны фиолетового — светлая. Продолжаю заниматься снимками водяных растений. Начал снимать людей, старух и детей.
Охотился в Селкове, убит молодой тетерев в черном пере, другого поймала Бьюшка, еще рябчик.
Надо понять, что может дать камера и что не может. И это очень трудно, потому что хочется снять все, что кажется очень красивым. Вот сильно росистое, ярко солнечное утро. В мелколесье роса села на тончайшие сети пауков, и они стали очень заметны. С восторгом я бросился снимать эти кружева, но когда проявил — никакой особенной прелести не вышло. Это потому не вышло, что восторг мой при виде сеточки был не от нее одной, все блестело, все сияло, а сеточка значила не больше кружевного чепчика на голове прекрасной женщины. Фотография дала мне только чепчик… Надо научиться требовать от камеры только для нее возможное…
Пожар. В обед прошел в сторону Заболотья древний старец, в поповском котелке, синей рубахе без пояса и в парусиновом балахоне. Хозяева нам объяснили, что это священник из Селкова идет в Заболотье: зимой его раскулачили, а теперь вот вышло, что неправильно раскулачили, и ему возвращают коз, он идет за козами. Матушка же его, говорили, еще утром прошла, такая маленькая, старенькая…
Потом вскоре после того, как священник прошел, в Селкове загорелось. Ветер был страшный, сгорело 27 дворов. Приходили о пожаре разные слухи, до вечера народ обсуждал событие на разные лады. Интересно, что в разных деревнях по-разному бывают пожары: есть деревни, например, Скорынино, которые вовсе не горят: никакие старики не запомнят, когда горело Скорынино или (Мергусово?). А в Селкове каждый год горят. Думают, что горят больше от ребятишек, которые играют в огонь, когда родители уезжают на весь день на далекие покосы. Где правильней родители соблюдают детей, там и горят меньше. А может быть, и где полосы ближе к деревне.
Под самый вечер в полумраке обратно прошел из Заболотья в Селково старый батюшка с маленькой своей попадьей и тремя возвращенными ему козами. На нем висели какие-то лохмотья, а белого балахона не было. Стали догадываться, что он балахон променял, на этом согласились все, а на что променял, догадаться не могли. Еще долго спорили о том, сгорел ли он или нет.
— Сгорел! — говорили одни.
— Остался, — спорили другие.
Тут вскоре из Селкова приехала Нюша. Ездила она туда за своими сундуками, которые свезла к родным недели две тому назад: она хотела уйти от мужа и переправила сундуки в Селково, но потом раздумала уходить и теперь, маскируясь пожаром, вернула сундуки. Ее обступили и долго расспрашивали, отчего началось и кто сгорел. Началось, конечно, от мальчишки, играл в огонь, ветер подхватил искры и понес. Страшно горело! Какая-то старая дева увидела пожар из болота — ноги отнялись, три версты на брюхе болотом ползла.
— Сгорела? — спросили Нюшу.
— Сгорела, — ответила она.
— А поп?
— Какой поп, молодой или старый?
— Старый.
— Старик сгорел, молодой остался.
Мы с Ефр. Пав., раздумывая о старости этого древнего попа, оставшегося с тремя возвращенными ему козами, сделали заключение: — Если о современной жизни раздумывать, принимая все к сердцу, то жить нельзя, позорно жить…
Кооперация променивает мужикам махорку на мешки, а мешки нужны, конечно, для нового хлеба, который будет поступать от мужиков.
Солнечный день в бору: после росы — матовый блеск брусничника, а иногда и металла.
